— А все-таки?

— Как тебе сказать… Спервоначалу в тюрьме сидел. А вышел — на работу устроился. Да так и не вернулся…

— Вернется? — прогудел бас Донцова.

— Не… Сразу не вернулся, теперь не жди.

— Почему?

— Другая баба опутала.

И сразу погрустневшим голосом казачка продолжала:

— Четыре годка вместе прожили. Как все люди. Он кладовщиком был… Я ему не раз говорила: «Ох, Санька, не лезь ты в начальство!» Будто душа чуяла. А он свое… Пришла ревизия, проверила — недостача. Известное дело — в суд повели. А какой он вор? Разве что с пьянства?

— Большая недостача?

Хозяйка опять вздохнула:

— Взял мешок чи там два пшеницы, так разве ж колхоз от этого обеднел? А через то, значит, мужика с бабой и разлучили.

— Может, вернется?

— Не… Люди переказывали: не хочет. Эт, будет тебе допросы чинить! Ну его к черту. Пойдем за стол, солдат!

И раскрасневшаяся Мария вышла из кухни, поставила на стол большую сковороду с жареной картошкой. Принесла полную миску малосольных огурцов, приятно пахнущих укропом. Положила на стол нож, сделанный из обломка косы.

— Закусочка первый сорт! — похвалил Донцов. — Может, и это найдется? — он щелкнул себя по горлу.

— Не, чего нема, того нема, — развела руками хозяйка.

Пруидзе, вооружившись ножом, начал искусно кроить белую паляницу. Ломти получались у него ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и паляницей в руках: где-то послышался шум мотора. Донцов метнулся к окну, глянул на улицу и тут же бросился к Головене, понес его в сенцы.

— Фашисты! — бросил он на ходу.

— Та шо тут такого! — послышался вслед голос хозяйки. — Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Может, и война скорее кончится…

Степан понес лейтенанта в конец двора, к изгороди, за которой начинался огород. Вано с автоматом в руках шагал за ним. Солдаты готовы были скрыться в подсолнухах, но и там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы танка. Пришлось повернуть назад. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся вокруг и увидел чуть приподнятую крышку погреба.

Едва Пруидзе опустился последним в погреб и прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехала какая-то тяжелая машина.

Откуда-то издалека донеслось несколько артиллерийских выстрелов.

— Ну, друзья, — собрав силы, шепотом заговорил лейтенант, — положение наше нельзя сказать, чтоб плохое. Оружие исправно, есть патроны, гранаты. А главное — мы в дзоте! — Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир думал; «Готовая могила».

Глава тринадцатая

Выбравшись за околицу хутора, солдат посмотрел на вершины гор, видневшиеся в предвечернем небе, и побрел к ним напрямик, через поле.

В памяти одно за другим всплывали разные события. Вот и не очень давнее: как пограничники задержали отца. Он пытался бежать в Персию, но побег не удался. Пограничники, правда, отпустили старого Арнольда Квако: у него был советский паспорт, он — снабженец приграничных селений. Заблудился: такое со всяким может случиться…

Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял всякие надежды на возвращение прежних порядков, хотя и продолжал люто ненавидеть Советскую власть. Эту ненависть он передал своему сыну, Андрею.

Незадолго до войны Андрей демобилизовался, прослужив два года в одной из частей Одесского гарнизона. Оставшись в Одессе, он поступил на работу в портовую контору. В том же году получил отпуск и более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер проходил Андрей мимо отцовского дома, в бессилии сжимая кулаки: отца уже нет в живых, а сам он здесь всем чужой. Так и вернулся ни с чем в Одессу. И вдруг — война!

Андрей сам явился в немецкую комендатуру и с тех пор многое успел сделать для гитлеровцев. Это он выследил в городе коммуниста-подпольщика и выдал его эсэсовцам. Он раскрыл молодежную организацию, выпускавшую советские листовки. А фашисты не очень-то щедро расплачиваются за его услуги. И как медленно они продвигаются к Сухуми! Рвутся к Волге. Конечно, Волга — это неплохо: Сталинград, Саратов… Прямая дорога на Москву… Но не лучше ли было бросить часть войск на перевал? Тут ведь, под боком, — жемчужина Абхазии — Сухуми! О, если бы его власть, Андрей давно овладел бы этим прекрасным городом! Ведь перевал почти открыт, разрозненные группы советских солдат, бежавших в горы, не смогут удержать его. Так чего же медлить?!

Андрей так увлекся воспоминаниями, что споткнулся и едва не упал. Нагнувшись, он рассмотрел под ногами большой полосатый арбуз и выругался.

— Кто там? — послышался старческий голос из полутьмы.

Андрей пригнулся и на фоне неба различил фигуру человека. Рядом — шалаш. Ну конечно, это бахча: вон сколько арбузов под ногами!

— Свои, — отозвался предатель.

— То-то, чую — свои… А то, говорят, эти антихристы уже в станице. Будь они прокляты! — сердито хрипел старик, приближаясь. — Грабят, убивают… Все живое под корень сводят…

Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке.

— Ты один? — спросил он.

— Один, товаришок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, такое добро бросать? Может, наши скоро вернутся… А ты, сердешный, бачу, отстал. Может, есть хочешь?

Вытащив пистолет, Квако хладнокровно выстрелил старику в живот, перешагнул через труп и, не оглядываясь, побрел дальше к горам. Он не стал заходить в станицу, раскинувшуюся на пути: в мешке полно всякой снеди, во фляжке — спирт. А в станице еще и с Хардером встретишься: ведь батальон должен переехать в райцентр, ближе к тропе, ведущей на перевал. Хардер! Он хотя и капитаном скоро будет, а все равно — свинья!

Но ничего, наплевать на Хардера. Квако еще возьмет свое. Он непременно станет начальником полиции, и тогда ему никакие хардеры нипочем!

…Всю ночь и весь следующий день шагал Андрей Квако, не встретив по пути ни одной живой души. Даже сомнение начало закрадываться: а есть ли в этой пустоши люди?

По сторонам тропы то тут, то там вставали высокие скалы и густые кусты орешника. С каждой минутой кусты становились темнее, гуще. Квако с тревогой всматривался в них: боялся не людей, а шакалов, вернее, своего одиночества в этих быстро густеющих сумерках. Неужели придется опять ночевать одному?

Стало совсем темно, когда Квако остановился возле большого серого камня, лежащего у самой тропы. «Да, пожалуй, здесь самое удобное место», — решил он. Расстелил палатку, уселся спиной к камню и принялся за ужин.

Сзади послышался шорох, и Андрей вскочил, как ошпаренный: змея? Нет, это ему показалось. Сел, отпил из фляги глоток спирта, завернулся с головой в палатку: так безопаснее. Под палаткой было душно, глаза слипались, но тем и лучше — скорей бы уснуть.

И снова: что это? На него набрасывается собака, хватает за сапоги, за рубаху, тянется к горлу. Андрей вскрикивает и… просыпается. С минуту вглядывается в темноту: «Где это я? Ах да, горы…» И вдруг лихорадочно ощупывает карманы брюк, голенища, палатку и, лишь найдя за пазухой браунинг, облегченно вздыхает: «Слава богу!»

Глава четырнадцатая

Сидя на корточках, Вано приблизил губы к уху Донцова и прошептал:

— Нехорошо, ай как нехорошо: ты картошку чистил, воду носил, а ужин фрицы съели.

— Брось дурачиться! — рассердился Степан. — Положение такое, а ты со своими шутками! — Он даже толкнул Пруидзе, и тот шлепнулся так, что под ним что-то хрустнуло, расплылось по земле.

— Сметана, сметана! — зашептал Вано.

Донцов потянулся к нему, пощупал черепки, пожалел о сметане. И тут же, к общей радости, обнаружил горшок с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Горшок пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.

— Ай, хорошо, — облизывая пальцы, шептал Вано.

— Да-а, — согласился Донцов. — Теперь можно и подождать, пока те там улягутся.

— Правильно, — подхватил Пруидзе. — Они — спать, а мы — гранату в окно, а сами — в подсолнухи. Очень хорошо! — И Вано хлопнул себя по коленке, предвкушая такой удачный выход.