Но если и ночи больше не приносят женщине радости и она идет на всяческие уловки, лишь бы обрести покой, то есть ли смысл продлевать такое состояние? Разве не лучше в этом случае расстаться без тяжелых последствий, без тревоги за будущее?

Мысли сталкиваются и мешают одна другой. Даже пожилой женщине, почти прожившей жизнь, нелегко найти правильное решение. И кроме того, ясно мыслить мешает то, что она страдает и упрекает себя, как все матери, дети которых несчастливы…

Марианна слышала, когда мать поздно вечером возвратилась от Карла и тихо, чтобы не разбудить ребенка, позвала ее. Медленно, видимо очень усталая, мать сняла в передней пальто. Что она могла сказать дочери?

Она передала Карлу письмо Марианны. Он не хотел верить полученному известию и предположил, что теща прибыла, чтобы уладить дело. Он привязан к Марианне и против расторжения брака. Мать была тронута, быть может, еще есть надежда… Что, собственно, по-настоящему плохого случилось в этом браке? Она дала Карлу выговориться. Начал он со ссылки на то, как много было им сделано для Марианны. Он говорил, она кивала. Постепенно он заговорил быстрее и с большим жаром. Марианна упомянула о его недостатках, он вправе сказать о недостатках Марианны: «ленива, медлительна, несамостоятельна, лжива… Она вам обо мне всякого наболтала… То же пыталась сделать и на учительском совете… Квартиру я оставляю за собой».

Тогда она поднялась и ответила: «Да, квартиру ты оставляешь за собой, но в нее Марианна никогда больше не вернется».

«Мама», — снова позвала Марианна.

Мать вошла в комнату и села на край кровати.

«Было очень скверно?» — спросила Марианна.

«Думаю, ты поступаешь правильно».

В больничной палате сумерки смягчают белизну стен и простынь. В последний вечер перед операцией Марианна все-таки вновь думала о Карле, нет, больше о матери, и это были добрые мысли, она хочет уснуть с добрыми мыслями…

Дети работают в школьном саду, выпалывают сорняки, поют, щебечут, разрыхляют почву граблями, задают вопросы. Их маленькие переживания очень много значат для их возраста; потому так важно принимать их всерьез.

Катрин высоко поднимает свой носик, чтобы потереться им о нос матери, и говорит: «Знаешь, кто так здоровается, — ящерицы».

Но нельзя смеяться над ней: «Эскимосы, Катрин».

Марианна рассказывает о снежных хижинах, северных оленях, детях, одетых в шкуры животных. По глазам Катрин видно, что все услышанное она хорошо запомнила.

Как-то у друзей Катрин впервые увидела себя в большом зеркале. Она остановилась перед ним как зачарованная.

Когда мать пришла за ней, она раскачивалась, кружилась перед зеркалом, поднималась на цыпочки и приседала.

«Что ты здесь делаешь?»

Катрин увидела ее в зеркале, улыбнулась и сказала: «Мы танцуем».

Несомненно, были у Марианны дни, полные страха и тревоги, часы отчаяния, но даже тогда, когда почва совсем ускользала у нее из-под ног, в ней оставалась воля к жизни. Как раз во время развода домой в отпуск приехала ее школьная подруга Ханна Шмидт, очень добрая и сердечная женщина. Ее муж работал приборостроителем в Клингентале; она была там контролером по качеству на предприятии, изготовляющем кетгут. В детстве она жила в том же доме, что Кесснеры. У Марианны словно на душе легче стало, когда она рассказала все подруге.

«Удивляюсь, откуда у тебя силы, чтобы со всем этим разделаться», — сказала Ханна.

Имеет ли право называться сильным человек, который сам себе кажется неразумным и никогда, может быть, не преуспеет в своей профессии, человек, так плохо организовавший свою семейную жизнь, человек, который не в состоянии поднять обыкновенный кофейник?

«Ведь у меня ребенок», — ответила Марианна.

Она могла бы сказать еще и другое: мне было бы стыдно перед матерью, или: я не могу просто так бросить свою работу, отказаться от участия в строительстве нового общества. Нет, так она никогда не скажет. Почему честные и хорошие мысли выливаются порой в пустые, громкие фразы? И еще могла бы она сказать: я хочу видеть лес весной, когда юные листики так малы, что стволы деревьев просвечивают сквозь листву далеко в глубине леса; когда сверкающая зелень так прозрачна и нежна, что ощущение от нее как бы переносится на окружающих тебя людей…

Марианна кашляет. Она кладет голову выше на подушку и ждет, пока пройдет приступ.

Завтра утром ее оперируют.

Ландшафты, думать о ландшафтах. Лишенное красок озеро зимой, утки, лебеди, чайки, блеклый камыш, голые тонкие ивы. Висящая в небе серая пелена тумана тает, освобождая солнце. Теперь камыш мерцает желтоватым цветом. Над водой скользят зеленовато-голубые металлические колечки — шейное оперение уток; ослепительно белый щит вздымается над сверкающими жемчужинами — лебедь расправляет свои крылья.

Чайки кричат — Марианна думает о море.

Чайки кричат, море шумит — Марианна уснула…

Утром ей делают уколы. Она еще чувствует, как движется ее койка и как она останавливается. Она ощущает давление на ноге поверх стопы и еще успевает подумать: это разрез в вене для яда, оказывающего парализующее действие.

Глухо, как бы через многие покровы и издалека, в темноте доносится до нее оклик:

— Проснитесь же, фрау Мертенс, проснитесь!

Что случилось? Только что сделали разрез в вене, а ее тут же будят? Ведь должно быть светло, в темноте оперировать нельзя.

Темно, так как она лежит с закрытыми глазами.

Чудовищно напрягаясь, она пытается поднять веки, но приоткрывается только один глаз, и всего на долю секунды. До того как ее вновь охватывает мрак и сон, она успевает услышать:

— Операция удалась.

Какую-то долю секунды она чувствует себя бесконечно счастливой, затем она больше ничего не сознает.

Пробуждение, сон, полузабытье. Проходят секунды, проходят часы? Один раз она чувствует, как поднимают ее руки, на теле она ощущает прохладную гладкую ткань и думает: ночная сорочка, отутюженная.

Однажды она просыпается, так как должна чихнуть, в носу что-то ползает. Затем она просыпается, так как ледяной простыней ее окутывает холод. Она слышит, как стучит от холода зубами, тело охвачено дрожью, от сильного озноба ее всю трясет.

— Мне холодно, — шепчет она, — мне холодно.

Она лежит в реанимации и впервые после операции заговорила.

Какое блаженство эти одеяла и грелки. Вместе с теплом возвращается ощущение счастья, огромного счастья: я живу, теперь это позади, все хорошо.

Спала ли она снова, и как долго? Как жестоко с ней обходятся, сестра забирает грелку и одно одеяло. Как может она быть такой суровой, не проявлять никакого сочувствия?

— Пожалуйста, сестра, грелку.

Можно ли отказать тяжело больному в такой малости?

— Лекарства вас достаточно согревают, если вы будете перегреваться, температура не спадет.

Марианна спит и просыпается, спит и просыпается. Она слышит, как шумит море и кричат чайки, и, бесконечно счастливая, думает: теперь все это позади, я живу.

Она не испытывает жажды, не чувствует боли, а дыхание почти не вызывает затруднений.

Ну а память? Не пострадала ли она? Она так устала. Но ей необходимо это проверить. Сначала даты рождения — ее и Катрин. Их она помнит. Но ей нужно обрести полную уверенность: трижды семь двадцать один, четырежды семь… Марианна спит. Марианне снится сон.

Все это неправда. Операция ей еще предстоит. Она на берегу моря, слышит, как оно шумит, значит, ее еще не оперировали. Она просыпается и не осмеливается открыть глаза. Отчетливо слышит, как ударяется о берег морской прибой.

Когда она поднимает веки, кто-то бинтует ей руку.

— Сестра, когда меня будут оперировать?

— Операция уже позади, вы чувствуете себя хорошо, уже пять минут вы лежите в реанимации.

— Мой нос…

— В нос введены две маленькие тоненькие трубочки, через них поступает кислород, это облегчает дыхание.

Спать, спать. Страшные сны. Марианна сидит на высокой стеклянной горе, и Катрин пытается к ней добраться. Она прилагает огромные усилия, чтобы взобраться на гору, но все время соскальзывает, падает вниз. Ребенок не может дотянуться до матери.