Выходит, дело не только в Людмилиных заигрываниях и легкомыслии и Арне воспользовался удобным случаем не только по давней привычке. Он нравился ей, она благоговела перед ним, давала ему что-то такое, чего не было у меня. Я же глядела на нее свысока, презрительно и считала ни больше ни меньше как глупой куклой. Чепуха. Хватит. Арне мой, с ней ему не по пути, я знаю. Конечно, мне тоже кой-чего в нем недоставало, и все-таки для меня не было человека ближе, чем он. Кто ждет от партнера совершенства, тот никогда не будет счастлив.

Жилье я нашла — чудесный китайский домик, вернее, четыре домика, в каждом по комнате. Окна из промасленной бумаги, изогнутая крыша, мощенный камнем внутренний двор, а посреди него большой четырехугольник плодородной земли — так и хочется посадить там цветы.

— Мы останемся здесь? — спросил Франк.

— Тебе нравится?

— Да, очень.

— У тебя будет целый дом.

Франк заколебался:

— Но я не хочу дом, я хочу с тобой.

— А остальные домики будут пустовать?

— Один можно подарить Арне.

— Я тоже об этом думала.

Хозяева квартиры уехали в Европу, поручив другу холостяку сдать ее. Можно было тотчас въехать и заодно подготовить все для Арне. Вот он обрадуется!

В день его приезда мы с Франком с утра сходили на рынок и купили две сотни корней цветущей рассады, чтобы посадить во дворе. Провозились почти весь день. Временами мальчик поднимал голову, прислушивался к звукам за стеной, окружавшей наше жилище, и говорил:

— Бумага… бумага… — А через некоторое время: — Кому пироги… кому пироги… Кунжутное масло… А вот кому кунжутное масло…

Я смотрела на разрумянившееся лицо, курчавую шапку волос, полуоткрытый рот, блестящие зубки, перепачканные в песке пухлые ручонки четырехлетнего малыша. Потом обняла его и сразу вспомнила Шучжин. Но Франк вырвался — нежности хороши вечером, когда устанешь.

Мы полюбовались делом своих рук: густой цветочный ковер расстилался перед нами. Времени осталось в обрез, а ведь надо еще успеть привести себя в порядок и не опоздать на вокзал, не то Арне станет искать нас в гостинице.

Он поцеловал меня и весело подбросил в воздух Франка; потом мы подозвали извозчика. Адрес я назвала по-китайски: пусть сюрприз останется сюрпризом, секрет откроем, когда доберемся до места. Франк заговорщицки подтолкнул меня и приложил палец к губам.

Арне ничего не заметил. Под звонкий цокот лошадиных копыт он тихонько спросил:

— Ты не работала на рации?

— Почему? В первую ночь не вышло, но в следующие две — как договорились.

— Что-то не верится. Расстояние всего-навсего несколько сот километров, я бы должен был тебя услышать. Небось проспала.

Я промолчала.

Наутро мы установили на крышах два стояка и как можно выше натянули антенну. Ляо обрадуется, что я так быстро дала о себе знать.

Я сообщила, где мы устроились. С моей стороны это тоже было поразительным легкомыслием. Если враги расшифровали код, то мы сами себя выдали. Впредь я таких вещей уже не делала.

Ответа пришлось ждать довольно долго, наконец Ляо передал коротенькую радиограмму: «Спрячьте рацию и месяц отдыхайте».

Удивительно. В подпольной работе отпусков обычно не бывает. Неужели произошло что-то еще более серьезное? Китайская полиция относилась к коммунистам не лучше, чем японцы, но теперь мы находились за пределами Маньчжурии, и придраться к нам пока никто не мог. Почему же надо прервать работу?

Мы подыскали за городом удобное место и ночью поехали туда, чтобы вырыть яму. В подобных случаях мы отлично понимали друг друга без слов и действовали очень слаженно. Один светил, заслоняя рукой карманный фонарик, другой намечал контур ямы. С собой у нас было два заступа. Арне работал без передышки, а я частенько замирала и прислушивалась — только бы нас не застали за этим делом. Рацию мы пока спрятали дома, на чердаке. Если кто-нибудь увидит нас с лопатами, пусть лучше думает, что мы закапываем труп, а не рацию. Яма готова, мы сложили лопаты до следующей ночи в укромном месте. Пора привести себя в порядок. Для этого мы специально захватили сырые тряпки, маникюрную пилку и гуталин. Потом вернулись в Пекин, зашли в маленький ресторанчик, который был еще открыт, и поужинали. Усталые, но как-то по-новому близкие, мы ели акульи плавники и жареную утиную кожу, пили зеленый чай, грызли орехи и радовались, что домой нам идти вместе.

Отдых. В первые дни ни я, ни Арне толком не знали, с чего начать, — до той поры у нас никогда не было столько свободного времени. Мне очень недоставало рации, ведь она стала частью меня самой, как ружье для солдата или пишмашинка для писателя.

Скоро мы заметили, что жизнь без груза ответственности, без опасности идет нам на пользу. Арне успокоился, и я уже не мучилась бессонницей. Стояло лето, день за днем мы бродили по одному из красивейших городов мира, наслаждались уличной суетой и отсутствием японских солдат. Гуляли по чудесным окрестностям Пекина, катались на лодке по озеру у Летнего дворца, взбирались на холмы.

Мы разыскали превосходного повара и ели дома только китайские блюда. Много читали: Арне — об истории Китая, а я — о культуре страны. Строгое изящество Храма неба… Однажды, любуясь им, Арне вдруг сказал: «Много же мне понадобилось времени, чтобы понять, что такое красота».

По-моему, в эту минуту мы оба вспомнили безвкусную открытку с замком.

В отпуске я старалась не думать о Шучжин и партизанах. Интересно, другие тоже разговаривают сами с собой? Я разговаривала из стремления закалить себя: довольно эмоций, нечего метаться, повесив нос, Шучжин от этого никакого проку, только сама измучишься. За эти четыре недели нужно накопить сил на будущее. Вспоминай Шучжин, когда храбро идешь на задание, но не думай о ней вечерами, иначе не уснешь. А партизаны и без тебя прекрасно обходятся.

С тех пор как Арне в день приезда своим недоверием отравил мне всю радость встречи, я внушала себе: не принимай это близко к сердцу, так будет всякий раз, когда его замысел потерпит неудачу. Пойми наконец, его упреки адресованы вовсе не тебе лично, просто ему надо выместить на ком-то досаду. Не обижайся, смотри на это философски. Может, еще научишься мудро посмеиваться над такими вещами… До конца я так и не научилась, но с тех пор, когда мне не удавалось сохранить спокойствие, злилась больше на себя, чем на Арне, и наша совместная жизнь от этого только выиграла.

В отпуске ссор не было. Арне от души радовался, что мы вместе, и даже сейчас я вспоминаю тот пекинский август как самый светлый месяц своей жизни.

И вот передатчик опять в моей комнате, чистенький, смазанный, снабженный усовершенствованием, которое придумал Арне. Слышимость превосходная. Мне было нечего сообщить Ляо, зато он радировал: «Выезжай с вещами в Шанхай. Арне получит нового помощника».

Я не стала будить Арне. Сидела у кровати, смотрела на него — крутой лоб, высокие скулы, тонкий нос, беспокойный нервный рот, руки. Я не уговаривала себя держаться твердо, просто расплакалась, в третий и последний раз за все время, что мы пробыли вместе. Первый раз — в пражском кинотеатре, из-за Франка, второй раз — в лесу, из-за Шучжин, а теперь… прощаясь с Арне.

Спящий человек кажется беззащитным и юным, не зная, что на него смотрят, он весь во власти бодрствующего. Из глубины памяти всплыли строки Рильке, я прочла их тихо, точно сквозь сон: