— Друг! Друг! — закричал Вылко, но фигура уже исчезла за дверью.

Вылко в один прыжок был у двери, распахнул ее и очутился в передней. Кругом сновали люди. Одни поднимались по лестнице, другие шли направо, в новую дверь.

Расталкивая всех, Вылко ринулся в эту дверь и очутился в большой комнате. Там было людно и дымно от папирос. В одну из боковых комнат входили лишь те, кто имел на груди красный флажок. Вылко, боясь снова пропустить своего защитника, влетел в комнату, остановился посредине и стал внимательно рассматривать лица.

Председатель собрания замолк, удивленно глядя на лопаря. Вылко ничуть не смутился тем, что все взоры устремились на него, щупал глазами лица и тихо повторял:

— Друг! друг!..

Один из сидевших за столом задал ему какой-то вопрос. Вылко упорно молчал, пытаясь разыскать среди десятков лиц хотя бы одно знакомое.

К лопарю подошел кто-то черный, в очках, жутко блестевших, и сердито спросил его о чем-то. Опасаясь, что его прогонят, Вылко быстро-быстро заговорил по-лопарски. С жаром размахивал он руками, стараясь жестами пояснить свои слова. Он рассказывал о том, как его хотели вытолкать из вагона, как новый друг помог ему. Все присутствовавшие смотрели на него, стараясь хоть что-нибудь понять.

Наконец Вьшко дошел до того момента, когда он потер друга своим «духом-покровителем». Иллюстрируя рассказ, он выхватил из-за пазухи бумажку, подскочил к стоявшему рядом с ним парню и начал бумажкой тереть ему лицо. Тот от неожиданности отшатнулся и, ничего не понимая, попятился назад.

На мгновение ребята остолбенели от изумления, затем, как по команде, захохотали, глядя, как пятился комсомолец, а на него наседал Вылко со своею бумажкой.

Продолжая свой рассказ, Вылко развернул бумажку и стал ее подносить к носу обалдевшего от неожиданности человека в очках. Кто-то выхватил у него бумажку и начал читать ее вслух. Вскоре один из присутствовавших крикнул:

— Ребята! Да ведь это будущий студент Северного рабфака!

В комнате поднялся шум, все столпились вокруг Вылки, стараясь разглядеть невиданного выходца с окраин Союза. Тотчас же поручили одному из комсомольцев провести Вылку в этнографический музей Академии Наук к профессору Б.

Скоро Вылко очутился в огромном здании. В обширных залах в застекленных шкафах неподвижно стояли представители различных народностей СССР в их обычной обстановке. Там был и остяк, и самоед, и гольд, и многие другие. В других залах можно было увидеть индейцев, негров, австралийцев — словом, народы всего мира были представлены в этом чудесном здании.

В небольшом кабинете, возвратясь с лекций из университета, сидел профессор Б. — один из организаторов единственной в мире школы — Рабфака Северных Народностей.

Быстро донеслось до профессора известие, что ведут студента на Севфак. На вопрос: «Какой народности» последовал ответ: «Неизвестной».

Долго пришлось ему ждать «студента неизвестной национальности». Не дождавшись, проф. Б. сам отправился разыскивать новичка.

Оказалось, Вылко задержался у витрин. Пока проходили мимо незнакомых ему вогул и остяков, Вылко с интересом смотрел, перебегая от витрины к витрине. Но когда подошли к витрине с лопарями, то чуть не разразилась катастрофа… Вылко, забыв обо всем на свете от радости, стал ломиться в стекла… Он кричал и неистово размахивал руками. Как потом выяснилось, один предмет висел не так, как следует, или не так, как хотел Вылко. Тихие залы музея огласились дикими криками. Сбежавшиеся служители стояли и ахали:

— Ой, разобьет!.. Как пить дать, расквасит!..

Один из присутствовавших кое-как объяснился с Вылкой. Пришлось уступить его натиску и перевесить вещь по его указаниям.

Так состоялось первое знакомство культурного мира с выходцем из дебрей Кольского полуострова.

Существует в Ленинграде единственный в мире «живой музей», где самоед пьет чай рядом с гольдом, а лопарь — с тунгусом. У некоторых рабфаковцев деды, не зная железа, употребляли орудия из кости, подобно людям каменного века.

В эту-то школу и попал к вечеру памятного ему дня молодой лопарь Вылко. Стрижка волос, ванна, чистое белье и платье, по которому не ползают надоедливые насекомые, отдельная кровать с простынями — все это разом свалилось на Вылку, как из волшебного рога изобилия.

Впрочем, Вылко ничему не удивлялся. Ведь приемный отец Никау на прощание говорил ему:

«Стены в городе из хлеба, а на полу лежат кучи оленьих мозгов. Люди не работают, только сидят да едят, а их кормят за то, что они колдуны и посылают во все стороны заклинания. Поэтому их все боятся, и они имеют много-много пищи»…

Нелегко далось Вылке приобщение к культуре. Ныли затылок и бока, так как вначале ему случалось раза два в ночь слетать с кровати на пол. Оказалось, спать на кровати — не такое-то легкое дело. Порядок питания был также непривычен для Вылки: брюхо никогда не было тугим, как горшок, и вместе с тем никогда не сосало под ложечкой, — кормили и утром, и днем, и вечером.

Первые дни прошли для Вылки незаметно. Регламент общежития и начатки культуры целиком занимали его голову. Когда, например, Вылко умывался, он старался мыться как можно тщательнее, чтобы не запачкать белого полотенца (дома он вытирался стружками); когда обедал, старательно доедал все блюда, чтобы в будущем не получить меньшей порции..

Но прошла неделя, другая, и жизнь Вылки потекла монотонно; все было известно, понятно, заключено в строгие рамки. Создавались привычки элементарных правил общежития. Но зато мало-помалу в сердце стала вползать тоска по прежней жизни. Потом стали делаться ненавистными стены, чистая постель, еда, даже товарищи…

Однажды, проснувшись, Вылко увидал, что крыши и улицы покрыты снегом.

— Снег! Снег! — шептал он с загоревшимися глазами.

К нему стали подходить другие, и все, прижавшись к стеклам, молча и жадно смотрели на снег. Каждый мысленно видел родные сцены недавнего прошлого. В тот день многие северяне были рассеянны.

После обеда, не сговариваясь (они еще не знали общего языка), рабфаковцы оделись и пошли на улицу. К их разочарованию, снег лежал лишь на крышах; на улицах старательные дворники быстро сгребали его.

Тесно сбившись в кучку, словно олени, учуявшие волков, шли рабфаковцы по улице Дойдя до Академии Художеств, они с радостным гиканьем и уханьем понеслись в белеющий под снегом сад. Там, схватив мокрый, рыхлый снег, одни терли им лицо себе и товарищам, другие лепили сказочных зверей — не то оленей, не то собак.

— Друг! — кричал якут своему сородичу, — надо сделать оленя, а ты делаешь мышь!

— Нет. — отвечал тот. — Разве не видишь у него длинные ноги. Это и будет олень.

Довольно многочисленная группа тунгусов и якутов шумно обсуждала свою работу. Вылко же сидел одиночкой на скамейке и молча лепил олений чум. Уже темнело, когда в сад Академии прибежал запыхавшийся дворник общежития, один из многих, посланных в погоню за «беглецами».

На рабфаке, среди администрации царила паника: всем представлялась гибель молодежи под трамваями или автомобилями; мерещился суд за недосмотр и прочие ужасы. Все студенты, кроме Вылки, были водворены в общежитие. На скамейку Вылки, сидевшего одиночкой, подсели две городские парочки, поэтому его фигура в сумерках ускользнула от общего внимания.

В сад постепенно стали вливаться целые группы гуляющих. Утонувший в темноте сад зажил ночной жизнью городского бульвара.

Вылко почувствовал себя бесконечно одиноким. Он вышел из сада, медленно побрел по набережной, перешел какой-то мост и стал кружиться по улицам. Поздно вечером он очутился у развалин Литовского замка. Там, в одной из комнат, он залег между грудой кирпича и стеной. Руины ночью кишели особой жизнью: там и сям вспыхивали рыжие огоньки папирос, чиркались спички, слышался сиплый смех, иногда заглушаемый крик и несвязное бормотанье. Эта возня не стихала до утра…