— Скажи-ка им, Луи, — продолжал он, — чтобы они втащили бак внутрь и оставили его пока. Дело это не уйдет, а мы сейчас покажем гостю здешнее царство капитана Ленуара… Или, может, твое, Луи, а?..

Он усмехнулся и взглянул в сторону стоявшего рядом с ним гиганта. Тот ничего не ответил. Вообще, как убедился Ильин, он не злоупотреблял своей способностью речи и объяснялся по мере необходимости короткими отрывистыми фразами. Возможно — потому, что разговор являлся для него все же делом довольно трудным.

Оставив позади группу бараков, Дюпон направился вдоль гребня возвышенности к той части острова, где происходило размножение гориллоидов. Еще утром Ильин имел в виду подробно осмотреть эти бараки, но теперь под влиянием вдруг вспыхнувшего в нем несколько минут назад чувства отвращения он категорически отказался. Мысль увидеть несчастных негритянок с маленькими чудовищами на руках вызвала ощущение, похожее на тошноту…

Как передавал Кроз, материнский инстинкт и здесь полностью сохранил сбою силу. Логически это было вполне естественно, потому что чувства человека, как и инстинкты животного, — половое влечение, материнский инстинкт и другие — являются не чем иным, как реакцией организма на проникновение в кровь тех или иных возбуждающих веществ, выделяемых различными частями организма; но здесь правильность научного положения получила жизненную проверку на самом, может быть, высоком человеческом чувстве — материнской любви, и это казалось отвратительным и ужасным…

Дюпон не стал настаивать. В этом пункте его отношение копытам Ниамбы было еще более непосредственным и прямолинейным. Всякий научный опыт является в той или иной форме отклонением от естественной жизни природы, и для научного работника извлечение из опыта новой истины оправдывает многое. Дюпон не был научным работником, и его точка зрения была как-то раз выражена фразой, что всех участников предприятия в Ниамбе он бы без колебаний отправил на смерть, если бы имел возможность это сделать…

По мере обхода лагеря гориллоидов тяжелое настроение Ильина все нарастало, и через полчаса он отправился обратно. Впрочем, чего-либо особенного ему и не пришлось увидеть. Обстановка жизни обучаемых военному делу чудовищ не отличалась от обычной казарменной обстановки и сводилась к учению, работе, еде и сну.

При прощании Ильин мгновение колебался, но все-таки протянул руку молодому гориллоиду. По лицу Луи снова пробежала уже знакомая гримаса, кости руки Ильина чуть не хрустнули под пожатием железных пальцев, и обернувшись в воротах, он увидел, что мохнатый гигант провожал его пристальным взглядом.

XIX. Ленуар во многом ошибается

Уже около двух недель прошло со времени осмотра Ильиным лагеря, и за это время события неотвратимо назревали.

С молодым гориллоидом по сообщению механика дело значительно продвинулось: жажда кровавой борьбы и власти над толпами вооруженных чудовищ целиком захватила примитивный мозг полузверя.

Момент действия еще не был решен, но откладывать удар, по мнению Дюпона, не имело смысла, да и за Луи трудно было ручаться, потому что «чорт его знает, как устроены мозги у этих животных»: никак нельзя быть уверенными в постоянстве их настроений или в том, что тот же Луи не выкинет сдуру какую-нибудь несообразную штуку. А потому надо ковать железо, пока оно горячо.

Ильин объективно не мог не признать справедливости этих рассуждений, ко перед ним вставал вопрос: как быть с Мадлэн? После памятного разговора в саду он видел ее несколько раз, всегда дома, и каждый раз чувствовалось, что молодая женщина избегала оставаться наедине с ним, да и он сам почему-то начинал прощаться, если такая возможность представлялась.

Летчик, с которым мадам Ленуар держалась чрезвычайно холодно, совсем увял и сильно пил, впрочем только дома — видеть его пьяным не приходилось. Компанию ему составлял Ахматов, который, правда, к спиртным напиткам был равнодушен, но нашел в пьяном Тракаре недостававшего ему собеседника.

Ленуар был поглощен работой в лагере гориллоидов и часто не ночевал дома. В обращении его появилась какая-то холодность и как будто настороженность, которых раньше не было, и несколько раз Ильин поймал взгляд капитана, переходивший с жены на него и обратно. Последнее было тем более странно, что Ильин ухаживал за мадам Ленуар, а любовь летчика была вся как на ладони, — и все же капитан относился к Тракару с полнейшим безразличием.

Часто бывает трудно уловить момент, когда скрытые и постепенно накопляющиеся силы начинают разряжаться действием. Быть может это произошло именно тогда — в полуденные часы тягостно длинного и знойного дня.

Низкое жаркое солнце плавало в густой сероватой мгле, монотонный звон цикад, казалось, струйками стекал с неподвижных вершин деревьев, и какое-то неопределенное, томительно нараставшее беспокойство вливалось с тяжелым влажным дыханием болота.

В эти часы работа почти была невозможна, и Ильин по возвращении из лаборатории долго лежал на постели, пассивно перебирая в уме события последних месяцев. Разорванными тенями проходили и снова таяли бессвязные обрывки мыслей. Моментами ярко вставала перед глазами родина, такая сейчас недосягаемо далекая, что образы прошлого казались видениями какого-то иного, покинутого и уже навсегда недоступного мира.

Теперь только порывом дикого помешательства Ильин мог бы объяснить подписание пятилетнего контракта, оторвавшего его от мира нормальных живых людей. Правда, он еще молод, а пять лет — это всего лишь пять… Но тут же Ильин горько усмехнулся и, выругав себя за наивность, порывисто поднялся с постели.

Ведь не через пять лет, а вот уже совсем скоро — кто знает, может быть, даже через несколько дней! — все разрушая кругом, совьется в огненный клубок отчаянное предприятие Дюпона, и заранее можно сказать, что не очень велики будут тогда для них самих шансы выбраться целыми из бури, которая разразится в Ниамбе.

Но кроме них здесь была Мадлэн. И он пока даже приблизительно не представлял, с какого конца подойти к задаче спасения молодой женщины.

Минуту Ильин оставался в нерешимости, потом надел пробковый шлем и решительно двинулся к дому капитана. Он и сейчас не знал, как и о чем придется говорить с Мадлэн. Он чувствовал только, что оставаться в бездействии больше нельзя и что для самой безопасности Мадлэн нужно как-то перебросить мостик через разъединяющую их пропасть условностей.

Ленуары оказались одни. Капитан равнодушно поздоровался с Ильиным и сейчас же возобновил монотонное хождение по диагонали от одного угла комнаты к другому, — это была его обычная манера, когда он о чем-либо напряженно думал.

Мадлэн молча сидела в углу. Видимо, она обрадовалась приходу Ильина, но затем как-то сразу потухла и на его слова отвечала редкими и короткими репликами.

Капитан, не обращая внимания на жену и гостя, да, пожалуй, и не замечая их присутствия, продолжал мерно и быстро ходить по комнате. Иногда, очевидно в ответ на свои мысли, он слегка улыбался— и сейчас же ускорял шаг.

Мадам Ленуар вдруг заговорила необычно для нее резким тоном:

— Знаешь, Марсель, если ты не можешь думать о чем-нибудь иначе, то может быть ты выберешь для этого другое место. Я не обижаюсь на то, что мы для тебя сейчас вообще не существуем, но я чувствую, что твоя привычка часами мерить комнату, не видя ничего окружающего, действует мне на нервы.

Капитан остановился, явно с неохотой оторвавшись от своих мыслей.

— Нервы у тебя испортились от скуки, — возразил он. — Вот если бы ты интересовалась моей работой… Ну да, пожалуйста не возражай! Я достаточно знаю твое отношение к этой теме. Ничего! Через четыре-пять лет моя миссия здесь будет в основном закончена, и мы снова вернемся в цивилизованный мир.

Мадлэн резким движением поднялась со стула, и Ильин с удивлением в первый раз за все их знакомство увидел на лице молодой женщины жесткое и решительное выражение.

— Пять лет? — спросила она. — И ты серьезно думаешь, Марсель, что я останусь здесь еще пять лет!.. Ты понял ли, что ты сказал?