— Где Инзов-то? — запыхавшийся Гришка Минчук, двухметрового росту детина, выбежал из соседней двери.

— Здесь Инзов, — раздался брюзгливый голос, но прежде, чем Сорока увидел стоящего на ступеньках человека, в дальнем конце комнаты распахнулась третья и последняя дверь. Из неё громыхнуло, и ноги сороки Сороки сами собою подогнулись, а где-то позади треснуло дерево. «Навылет, — ещё не чувствуя боли, подумал Сорока, падая на колени. Палец дрогнул на спуске, и дробь разлетелась по стене далеко от горничной (удивиться Сорока так и не успел), стоящей в проёме и поднимающей второй пистолет.

— Х-хуки ввех-х! — трескуче картавя, отчего слова звучали ещё более грозно, крикнула горничная и снова выстрелила. На этот раз целилась в ногу Гришке, но тот, подпрыгнув, вцепился в обод люстры и, оттолкнувшись от пола, пронёсся через пол-комнаты по воздуху. Дождём обрушились бесчисленные подвески, очерчивая на полу проделанный Гришкой путь. Пуля, не задев живой мишени, пробила стол рядом с уже имеющейся дырой.

Старик, стоящий на лестнице и равнодушно наблюдающий происходящее из-под полуопущенных век, выбросил перед собой руку, и костлявый кулак угодил точно в подбородок подлетевшему Гришке. Минчук, отброшенный ударом, несшим силу, куда большую ожидаемой, выпустил импровизированную трапецию и повалился на ковёр, сверху не него искристою лавиной сорвалась люстра; и последней Гришкиной мыслью, перед тем, как голову заполнил долгий, переливающийся звон, было: «Ничего себе дедушка».

«Ни…я себе дедушка», - думал Пушкин, живо представивший недавнее побоище.

— Как вы догадались, что моя Марфуша стреляла?

— Так я прав? С ума сойти. Афанасий был, если верить следам и найденному мною волосу, ближе к кухне. А в курильне наполовину вытерта пыль и выдвинут из стола ящик, который я отрытым никогда не видел. Conclusion — горничная убиралась, а услышав шум, вынула из ящика пистолеты, и…

Губернатор кивнул:

— Недурно учат в вашей Коллегии, — (Пушкин дёрнул плечами и сказал «Пфф!») — Итого ушли двое: атаман и кто-то, кто в дом не успел влезть, и его не разглядели. Данилеску, — Инзов начал загибать пальцы, — Сорока, Брындуш и Минчук — эти четверо сейчас едут в крепость. Жаль, двоих покалечили. Сорока, позволю себе предположить, останется без ноги. Слыхали о банде Бурсука, а, Пушкин?

Александр смотрел на Инзова так, словно силился углядеть под сухой, морщинистой кожей губернатора дьявольскую шерсть или чешую.

— Два года ловили. Налёты такого рода — главная их особенность. Весь город в страхе держали, — Инзов накрыл Жако платком, и попугай, побубнив вполголоса, заткнулся.

Ноготь Француза упёрся Инзову в грудь:

— Теперь вы. По порядку. И ничего не скрывая.

— Охо-хо, — Инзов закинул ноги на лавочку и, кряхтя, придвинулся к тёплой от близкого камина стене. — Ох ты ж, как жёстко, — пожаловался он. — Доктор говорит, на мягком вредно сидеть… Что же в вашем понимании «по порядку»? Кто я такой? Чем вас усыпил?

— Как узнали, что дом будут штурмовать разбойники?

Инзов вздохнул.

— Вот вы, Пушкин, по следам и паре дыр целую баталию мне расписали, а простых вещей не понимаете. Этот ваш Владимир Феодосеевич увидел, что я жив-здоров? Так. Передал своим, что убить меня не вышло, и надо пытаться снова? Уж наверно. А когда пытаться?

— Чем скорее, тем лучше, — понял Француз.

— Следовательно, сегодня. А уж кто к нам пожалует — гайдуки или Македонский на слоне — об этом я, Пушкин, представления не имел. Но в критический момент видеть вас мне точно не хотелось. Афанасий подлил вам в чай снотворных капель, ваш Никита те же капли получил с кашей.

— Кто этот Афанасий? Вообще — кто ваши слуги?

— Вы так долго подбираетесь к вопросу, кто я сам таков?

Александр покачал головой.

— Этого вы мне всё равно не скажете. Могу предположить, что вы — кто-то из высших agents secret, но на какое отделение работаете… Теряюсь в догадках. Кем бы вы ни были, я к этим тайнам допущен не буду, не вашего полёта птица.

Инзов согласно хрюкнул, запахивая расшитый цветными ромбами халат.

— Слуг мне подбирали пополам — из циркачей и бывших солдат. Афанасий, как он сам говорит, в одиночку расправлялся с десятком французов. Ежели преувеличивает, то самую малость.

Пушкин взял на руки подошедшего Овидия и стал бездумно его чесать. Кишинёв, на первый взгляд легкомысленный и мирный, оказался истинным зверинцем, где бок обок жили:

1) революционеры

2) агенты тайной разведки

3) разбойники

4) Инзов

5) этеристы

6) Зюден?..

Он стал забывать о Зюдене со всей этой революционно-греческой кутерьмой.

Что же так задевает меня? «Екатеринослав далее август Тамань»? Почему снова всплывают в уме эти строки?

Что-то заставляло вновь и вновь вертеть перед мысленным взором давнюю записку, подписанную острым, как заточенная бритва, немецким словом «Юг». «А, собственно, с чего мы взяли, — подумал Пушкин, — что Зюден = убийца из Екатеринослава = художник из Тамани = Крепов = Сороконожка? Единственным, кто гарантированно видел Зюдена, был Ульген (идиот), значит, можно с уверенностью судить только о росте и, возможно, цвете волос. Но волосы легко покрасить, не говоря уж о парике. Где-то мы сбились, где-то нас запутал лишний человек, вклинившийся в эту последовательность появлений Зюдена, но, чёрт возьми, где?»

Закрой глаза и отбрось всё лишнее.

— Снотворное ещё действует, — сказал Инзов, глядя как лицо Александра приобрело отсутствующее выражение, а потом Пушкин вовсе стал засыпать.

Пункт А: Екатеринослав. Пункт Б: Кишинёв. Всё, что между, — подвергнем сомнению. «Екатеринослав далее август Крым» — это не описание своего маршрута. Зачем Зюдену описывать кому-то собственный путь, если мы принимаем, что над Зюденом в России нет начальства? Это указание, инструкция.

«От ваших поручений не родились бы дети» — вспомнилось вдруг.

Пункт А: Екатеринослав. Инзов, губернатор края. Пункт Б: Кишинёв. Инзов, новый губернатор края.

— Иван Никитич, — сказал Пушкин, открывая глаза. — Мне очень жаль, но вы арестованы.

Инзов поднял брови:

— В самом деле? — и с любопытством, слабо угадывающимся в тусклых старческих глазах, воззрился на два соединённых чёрных дула, глядящих на него из руки Александра.

— Думаю, мы оба понимаем, Зюден, — Пушкин сдвинул курок с безопасного зубца на взвод, — что всё решится здесь и сейчас.

— Твар-ри мер-рзкие! — вдруг заорал Жако.

Пушкин вздрогнул, и в этот же миг Инзов, легко соскочив с лавки, одной рукой отвёл наставленный на него двуствольный карманный пистолет, а другой без замаха ударил Пушкина в висок. Француз расширил ярко-голубые глаза, который тут же стали пустыми и бессмысленными, веки агента опустились, пистолет выскользнул из ладони. От падения капсюль вспыхнул, но ни выстрела, ни треска пробитой лавки Пушкин уже не слышал.

— Обобрать труп неверного — тот же грех, если мы не в бою.

— Но мы, считай, в бою. Деньги, смотри-ка, — Селим вытянул из разорванного почтового пакета пачку сторублёвых ассигнаций.

— Вот их и возьмём, а трогать мертвеца — оставь собакам и стервятникам.

— Нет, подумай, если ты убил врага и взял его меч, разве ты попадёшь в ад? Ты снял меч с тела мёртвого неверного, но это не грязный меч. Это просто меч, которым ты бы смог…

— Я понял.

— А поскольку в современных войнах бьются деньгами, значит, я снимаю с трупа его оружие, вот как, — заключил Селим.

Оба знали, что теологический спор так и останется игрой. Доводилось обирать мёртвых, и не раз. Всякое доводилось делать.

— После, — отмахнулся Исилай. — Есть письмо?

— Как это «после»? Тебе половину, мне половину.

— Есть письмо, дурень? — Исилай вырвал купюры из рук Селима и сунул в карман.

— Эй!

— Да замолкни ты, — в бешенстве прошипел Илисай. — Держи все и отойди.

Селим, снова получив в руки деньги, удовлетворённо шагнул в сторону, а Илисай зарылся в рассыпанную у тела ямщика груду конвертов. Ещё в двух жёлтых пакетах лежали ассигнации; Илисай попытался пристроить их под мышкой, не смог, взял в зубы и продолжил поиски. На развороченную голову ямщика слетел с ветки ком снега.