— Ваше превосходительство, mon General, увы, я разочарован и огорчён. — Пушкин для выразительности прижал руки к груди. Как могло быть иначе? Он не у дел — и это конечно же плохо. Он не занимает официальной должности — и это конечно же ставит его в ложное положение.

   — Но я докладывал государю о вашем желании, — неторопливо и ласково сказал Бенкендорф. — Государь весьма одобряет желание быть полезным. Однако желающих следовать за армией бесчисленное множество! — Бенкендорф поднял брови, придавая этим значительность словам.

   — Ваше превосходительство! — Пушкин испробовал своё красноречие. — Никогда не бывал я в сражениях. В двенадцатом году я был всего лицеистом. Во время заграничных походов я всё ещё был лицеистом. Потом определено мне было жить на юге. А теперь, когда на юге война, я на севере. Заслужил ли я чем-нибудь немилость?

Лицо Бенкендорфа не теряло ласковой апатичности. Труднее всего ему было разговаривать с литераторами, потому что ни единого их сочинения он никогда не читал. Он читал газеты и деловые бумага.

   — Знаю, Александр Сергеевич, как болезненно приняли вы отказ... Однако поразмыслите. В отказе государя именно к вам расположение. Ну кем бы мог он определить вас? Юнкером? Нет, государь не желает подвергать военному риску славу отечества. Разве цензура его величества не всемилостива?

В самом деле, шестая глава «Евгения Онегина» была разрешена к печатанию, «Братья разбойники», «Кавказский пленник» и «Руслан и Людмила» — к переизданиям, хотя по не совсем понятным соображениям государь не пожелал публикации «К друзьям». Что же ещё желать? «К друзьям», как и каждое его произведение, тотчас разошлось в списках.

Неожиданно в тусклых глазах Бенкендорфа появился новый свет.

   — А знаете, я мог бы вас устроить в походе.

   — Ваше превосходительство, — ожил Пушкин, — уже не первый раз вы проявляете отличное отношение ко мне!

Бенкендорф медлил. Массивная спина его дрогнула, отчего мишура эполет, аксельбантов и лента зашевелились. Что-то готовилось.

   — Я мог бы определить вас в мою канцелярию и взять с собой, — решил Бенкендорф.

   — В канцелярию Третьего отделения? — с ужасом переспросил Пушкин. — О нет, ваше превосходительство. Видимо, не суждено мне быть военным.

   — Как вам будет угодно, милостивый государь, — сухо сказал Бенкендорф.

   — Но... поскольку в ближайшие месяцы я в полном бездействии... поездка за границу... например, в Париж?

Бенкендорф откинул голову, и в голосе его в полную силу зазвучала неумолимая строгость.

   — Как всякий дворянин Российской империи, вы имеете право... Но вызовите недовольство государя.

Он имел случай обсудить вопрос с его величеством. Он знал высочайшее мнение. Поэт Пушкин в обществе весьма популярен — зачем же пускать его за границу, где вместо верноподданнических идей он может набраться ненужных свободолюбивых, например о формах государственного правления; эти идеи принесут России только вред.

И ещё более строгим голосом Бенкендорф добавил:

   — А зачем это, Александр Сергеевич, вы взяли на себя хлопоты о польском поэте Мицкевиче?

Он говорил о «Записке», составленной Пушкиным, пожелавшим помочь другу вернуться в Польшу. Увы, представление о собственном влиянии оказалось преувеличенным...

Бенкендорф, глядя на Пушкина, остался доволен произведённым впечатлением. Деловая беседа окончилась, и начался светский разговор людей хорошего общества. Война с Турцией в разгаре — и Турция будет наказана. Да, Порта призвала к священной войне всех мусульман. Они верят, что победу даёт провидение, а число войск и искусство вождя ничего не значит. Шейх, подавая султану меч, говорит: «Ступай, победа твоя!..» Но ждёт победа Россию!..

...Пушкин вышел от шефа жандармов в более подавленном настроении, чем в начале визита.

Нет, нет, нужно иметь свой дом — убежище от житейских бурь и невзгод.

Пылкий роман с юной Анной Олениной был в полном разгаре и мог завершиться сватовством.

Воистину она была прелестная девушка. Тёмные её волосы уложены были пышными буклями на висках и затылке, вокруг шеи трепетал тончайший батист платочка, завязанного бантиком. Лёгкое платье струилось вокруг небольшой, крепкой фигуры, оставляя обнажёнными руки. И как-то удивительно плавно умела она двигаться, быстро переставляя стройные маленькие ножки.

Отец её был давним поклонником Пушкина. Алексей Николаевич Оленин был директором Публичной библиотеки, членом Государственного совета, государственным секретарём и с давних пор президентом Академии художеств. Портрет Пушкина кисти Кипренского висел то в залах академии, то в доме Олениных. Да, Пушкин вполне мог рассчитывать на успех в этой знавшей его с послелицейской поры семье.

А она была балованное дитя уже состарившихся родителей, младшая сестра взрослых сестёр и братьев — все в доме и все гости Олениных её обожали, любые капризы и прихоти её исполнялись немедля. Но и для неё была честь, что ею увлёкся столь знаменитый поэт.

Анна была большой затейницей. В доме устраивались по её программам то костюмированные балы, то спектакли на специально сооружённой сцене; или она требовала, чтобы гости сочиняли куплеты; или в окружении наперсников и наперсниц она пела за занавесом под аккомпанемент скрипки и фортепьяно:

...Заиграл крепостной оркестр на хорах. Новый танец!

Оленина вскинула на него глаза. Это было её оружие. Глаза у неё были прекрасные — большие, тёмные, покрытые влагой и осенённые ресницами. Оружие попало в цель — она это увидела по его лицу.

   — Почему вы в стихах пишете: «Моей Олениной». Кто вам дал право на это? — капризно спросила она.

   — Я так чувствую... — Пушкин придал лицу особое выражение, которое, по его расчётам, должно было передать пылкое чувство.

   — В Летнем саду вас видели с дамой... — Она намекала на его скандальную, известную всему петербургскому свету связь с женой министра внутренних дел Аграфеной Закревской[385].

Он тотчас же воспользовался её замечанием, чтобы возбудить ревность.

   — Я готов всем пожертвовать, от всего отказаться...

   — Не смотрите на меня так. Я вам не верю.

   — Vous etes impossible[386]. Неужели вы не видите, что я страдаю, что я люблю вас?

   — Я вижу, но не могу верить. Про вас столько говорят...

   — Говорят! Кто? Болтуны.

   — А я выйду за того, кому поверю... К тому же вы строите из себя демона. Меня предупреждали, что я буду вас ненавидеть, потому что вы над всем смеётесь. Но вы сами не подозреваете, что вы просто добры.

Нельзя было сказать большей колкости. Пушкин посмотрел с восхищением на бойкую барышню: она, несомненно, была умна.

   — Мне говорили, вас нужно бояться, — быстро произнесла она, — а я вас не боюсь!.. Вы боитесь графиню Н.?

   — А вы боитесь паука?

Анна вскинула голову и нахмурилась. Пушкин улыбался.

   — Да, я боюсь пауков.

Музыка смолкла. Он провёл её на место.

В общем-то она была влюблена в другого — в пожилого вдовца, обременённого детьми... Но замужество определяла воля родителей — ей следовало лишь подчиняться.

...По утрам, полулёжа на скудной своей постели в тесном и неряшливом трактирном номере, сквозь уже открытые окна которого со двора врывались вонь и шум, он работал.

Итак, в библиотеке Онегина героиня постигает характер героя. О нет, никакого суда она над ним не творит! Да и за что судить его? За то, что он поступил с ней так, как и должен поступить порядочный человек? За то, что, повинуясь неумолимым законам, он убил на дуэли друга, законно спасая честь?