Так же и с вами хотят сделать, убеждал Киров, алдаро-баделяты[10] купцы, царские генералы. Сначала они хотят разделить народы Северного Кавказа, а потом разделаться с каждым в отдельности.

По мере того как Киров говорил, все больше ольгинцев выходили из-за укрытий и, уже не таясь, посматривали в сторону базоркинцев, а базоркинцы все ближе подходили к ольгинцам. Две толпы еще не слились в одну, но уже стояли рядом, знакомые перебрасывались словами, кто-то протягивал руку для пожатия.

Мир между осетинами и ингушами был восстановлен.

Вернувшись обратно, Ли младший рассказал земляку о том, чему был свидетелем в Ольгинском, и Ли старший был потрясен его рассказом.

«Какой человек! — думал он о Кирове, — Как верит в правду своих слов. Ведь он шел почти на верную смерть и не дрогнул, не поколебался. Почему? Потому что для него интересы революции важнее собственной жизни.

А он, Ли Чен-тун, поддался болезни, физической слабости, минутным настроениям. Он хотел вернуться на родную землю, где спокойно, где не стреляют. Но разве Октябрьская революция не его революция? Ведь Киров говорил, что будущее мира решается сейчас на полях России, что победа угнетенных над угнетателями здесь приведет к победе угнетенных над угнетателями в других странах».

Оба Ли считали, что, говоря о других странах, Киров в первую очередь имеет в виду Китай. Им очень хотелось, чтобы после России именно в Китае была установлена Советская власть.

Но это могло произойти только в том случае, если русская революция одолеет своих врагов. Суровое время настало для Советов. Каждая пара рук имеет сейчас значение.

Ли Чен-тун решил снова взять винтовку в руки, стать солдатом революции. Вместе с Ли младшим он пошел туда, куда шли тогда многие китайцы, живущие во Владикавказе, — в казарму, где размещался китайский батальон.

— Я — Ли, сын Чена из Мукдена, я умею стрелять и хочу стрелять, — сказал Ли Чен-тун.

— В кого ты хочешь стрелять? — спросил командир.

— В белых. Они мои враги.

— Почему они твои враги? — спросил командир.

— Потому что они за старую жизнь, а я за новую жизнь. Я хочу, чтобы революция победила. Если она победит здесь, она победит и в Китае.

— Правильно говоришь, — сказал командир. — И ты правильно сделал, что пришел к нам. Ты нам подходишь.

Такой был первый разговор у Ли Чен-туна с командиром китайского батальона Пау Ти-саном. Ли рассказал нам о нем спустя сорок лет.

— Зачислили меня по приказу; как полагается, — продолжал свой рассказ Ли, — дали винтовку, обмундирование и приказали нести дежурство у входа в штаб, никого без пропуска в здание не допускать.

Мы пытались выяснить у Ли подробности о Пау Ти-сане. Что он знает о его прошлом, о том, как Пау попал во Владикавказ, как стал командиром?

Ли подробностей не знал. Он знал только, что Пау Ти-сан был родом из Мукдена — «солдаты его мукденцем звали»— и что бойцам комбат приходился по душе. Им нравилось, что мукденец говорит по-русски не хуже любого русского, что у него среди русских командиров много друзей, что он читает русские газеты, толстые русские книги и обо всем, что ни спросишь, — знает.

— Но, — говорил Ли, — наш командир не делал из своих знаний подставки, чтобы возвыситься над солдатами, или перегородки, чтобы отделиться от них. Нет, солдаты всегда видели в мукденце старшего товарища. Он и выслушать человека мог, и совет дать мог, а если нужно было, то отчитать как следует тоже мог.

Более обстоятельно о китайском комбате сумели рассказать нам старые владикавказцы: друг Пау Ти-сана. ныне полковник в отставке, Павел Иосифович Кобаидзе; старая большевичка Александра Ильинична Сологуб, в боевые августовские дни 1918 года работавшая связной между китайским подразделением и другими отрядами, дравшимися в Курской слободке; бывшие красногвардейцы Звягин, Неуворуев, Козыров, Кучиев и многие другие.

Людей, знавших Пау Ти-сана, мы встречали не только в Орджоникидзе. В Тбилиси нам рассказала о нем Вера Эрнестовна Гегечкори — жена грузинского героя гражданской войны Саши Гегечкори, в Ереване — генерал-майор Алексей Кириллович Кесаев, начавший свой боевой путь подростком в революционном осетинском отряде своего отца — знаменитого Кирилла Кесаева, в Ташкенте — Ида Львовна Турич, муж которой Богдан Макарович Балаев в двадцатых годах был комиссаром Владикавказского китайского батальона, в Москве — Тамара Михайловна Резакова, в прошлом сотрудница издававшейся во Владикавказе большевистской газеты «Народная власть».

Так, на основе многих описаний сложился у нас образ Пау Ти-сана. Это был человек лет тридцати, невысокого роста, крепкий, быстрый, порывистый, излучающий энергию, с живым интеллигентным лицом и прямым смелым взглядом проницательных черных глаз. Всегда подтянутый. Поверх черной кожаной тужурки — маузер, подарок С. М. Кирова. И всегда — зажатая в зубах короткая пенковая трубка.

В отличие от других своих соотечественников, заброшенных ветром революции к подножью Казбека и обходившихся полутора — двумя десятками русских слов, Пау Ти-сан говорил по-русски совершенно свободно.

Это поражало всех встречавшихся с ним. Нам излагали биографию Кости — так звали друзья китайского командира — в самых различных вариантах, хотя точно никто ничего не знал. Говорили, что какой-то царский генерал не то после Боксерского восстания, не то после русско-японской войны привез Пау Ти-сана подростком в Тифлис, что Костя учился там в гимназии, а потом бежал из генеральского дома, попал в Петроград и в Петрограде примкнул к революции…

Слышали мы и то, будто Пау Ти-сана, когда он был ребенком, привез в Петербург ученый путешественник, не то географ, не то геолог.

А еще кто-то рассказывал, что Пау Ти-сан в юности жил во Владивостоке, был матросом на судах дальнего плавания, объездил весь мир, знал английский язык не хуже русского.

Словом, много чего рассказывали, и трудно было установить, что в толках о прошлом Пау Ти-сана было правильным и что неправильным.

Просто, видимо, никто из тех, с кем мы встречались, по-настоящему Пау Ти-сана о его юных годах никогда не расспрашивал.

Зато его боевые дела проходили на глазах у всех. И тут разнобоя в мнениях не было: здорово воевал; удивительной отваги был человек; и организатор прекрасный.

Расспрашивая о командире китайского батальона, мы одновременно расспрашивали и о его комиссаре. Ли Чен-тун рассказал нам, что первым комиссаром был русский товарищ, которого бойцы из-за очков называли «комиссар четыре глаза». Фамилии его Ли не помнит. Помнит только, что молодой был и очень старательный, целые дни проводил с бойцами. Бывало, как кончатся строевые занятия, придет в казарму, позовет переводчика и читает газеты, рассказывает что-нибудь, на разные вопросы отвечает. Или принесет картинки, вырезанные из журналов, и показывает: вот в такой-то стране люди так живут, а в такой — так… Много чего узнали от него солдаты.

Нам долго не удавалось установить фамилии первого комиссара Владикавказского китайского батальона. Но однажды мы получили письмо из Киева от Екатерины Кузьминичны Черненко. Узнав через «Литературную газету» о наших поисках, она внесла в этот вопрос ясность. В 1918 году Екатерина Кузьминична служила во Владикавказском китайском батальоне медицинской сестрой, хорошо помнит многих. Помнит и комиссара батальона — Евгения Еленевского. Ему было тогда года 23–24.

— Долго был у вас «комиссар четыре глаза»? — спросили мы Ли.

— Нет, мало. Его перевели в другую часть, и он уехал в Грозный. Не встречал его больше… А нового комиссара нам не дали. Неоткуда было взять, должно быть… И Пау Ти-сан, кроме командирской, комиссарскую работу выполнял. Двойную поклажу вез. Его на все хватало.

Ли Чен-тун помолчал и стал рассказывать о другом комиссаре, который часто бывал у них в казарме и которого он называл большим комиссаром. То был Киров. Он вручил китайским бойцам батальонное знамя и произнес речь.