— Но ведь он вернулся живой-здоровый,— пытался лечец успокоить больную княгиню.— И слава Богу.

— Слава Богу? Да? Слава Богу,— чуть не плача лепетала Ксения Юрьевна.— А я из-за него, идола, три недели глаз не смыкала, исть не могла.

Любила старая княгиня «идола Митьку», души в нем не чаяла. И пока он там «ратоборствовал», она действительно и сама извелась, и других измучила. На невестку Анну Дмитриевну шумела:

— Какая ж ты мать? Где у тебя сердце? Ребенок пропал, а ты не чешешься.

— Ну, что вы, мама. Никуда он не пропал. Вон Александр Маркович послал Семена во Владимир к митрополиту, задержат они его. Обязательно задержат.

— Господи,— всхлипывала Ксения Юрьевна.— И никому дела нет. Он, поди, там и не поест толком. А Семен-то тоже хорош, а еще пестун называется, кинул ребенка одного, сбежал.

— Он не сбегал, мама. Дмитрий сам прогнал его от себя. Семен, наоборот, уговаривал его не ходить, домой воротиться.

— Плохо уговаривал, кормилец называется. И Маркович тоже хорош, век прожил, ума не нажил.

— Александру Марковичу нездоровится.

— А мне здоровится? Мне здоровится? Сердце на ниточке висит. Одна за всех думай. Миши нет, все вразнобой пошло. Митька на рать побежал, Ляксандру чуть глаз не вышибли, Константин с коня свалился, едва шею не свернул. Ты ж мать, пошто не следишь?

— У Константина кормилец есть,— отвечала невестка.— С него за это спрос.

— Вот и спросила б.

— Я поругала его, он сам сильно переживал.

— Надо не ругать было, а высечь.

— Зачем же его ронять перед воспитанником, мама? Вон Миша однажды изругал Семена при Дмитрии, а тот тут же перенял. И ныне Семен пытался удержать его от той рати, так он его чуть не избил. Нет, пестуна надо высить перед дитем, не унижать, мама.

— И все-то ты знаешь, Анна. Охо-хо. Явится идол, пусть ко мне немедля волокут. Я ему задам баню.

И едва Дмитрий Михайлович въехал на родное подворье, как конюший Митяй, принимая коня, сказал ему:

— Беги, Дмитрий Михайлович, до старой княгини. Извелась ведь сердешная, того гляди, помрет.

— Что с ней?

— Ведомо что. Тоска сердце съела.

Взбегая в терем Ксении Юрьевны по лестнице, внук прыгал через две-три ступени. Ворвался в покои ее запыхавшийся, встревоженный.

— Бабушка, что с тобой?

— Митенька,— пролепетала старуха и даже попыталась приподняться на ложе, но не смогла.— Милый мой.

Княжич подбежал, сел на край ложа, с нежностью смотрел на дорогое лицо, изменившееся, исхудавшее, потемневшее. Выцветшие глаза княгини полнились слезами.

— Ну что ты, бабушка. Видишь, я живой-здоровый. Не плачь.

— Это я от радости, Митенька,— всхлипывала старуха.— Уж и не чаяла зреть тебя, вся душа изболелась.

— Что со мной могло случиться?

— Ой, не говори так, милый. Вон Александр Данилыч Московский намного ль старше тебя, а уж отдал Богу душу. А чаял ли?

— Что с ним? Я не знал.

— Сказывают, на ловах не то под вепря угодил, не то под лесину. Помер Александр, а ведь он тебе сродник.

Не сговариваясь, оба перекрестились: Царство ему Небесное. Ксения Юрьевна, едва осенив себя, протянула исхудавшие руки к внуку:

— Дай я тебя обниму хоть, Митенька. К сердцу прижму.

Княжич наклонился, она прижала его голову к груди, целуя в маковку, шептала:

— Милый внучек, как я скучала по тебе. Как молилась за тебя, Бог, видно, услыхал мою молитву, воротил тебя.

— Митрополит воротил, бабушка, митрополит Петр.

— Ну, дай ему Бог здоровья. Чего ты там потерял, в этом Новгороде?

— В Нижнем Новгороде, бабушка,— поправил княжич старуху.

— А все едино, будь они неладны, что Нижний, что Великий. Мише одни хлопоты да заботы от них, никакого прибытка.

Ксения Юрьевна долго не отпускала внука, словно боясь, что он опять исчезнет. А когда он собрался уходить, чтобы повидаться наконец с матерью, старуха попросила:

— Митенька, о чем попрошу тебя, пожалуйста, в эти дни не уезжай никуда, ни на ловы, ни на рыбалку. А?

— Почему, бабушка?

— Так ведь я вот-вот помереть должна. Хочу, чтоб хоть ты при мне был.

— О чем ты говоришь, бабушка? Ты еще поправишься. Отца дождись хоть.

— Нет уж, видно, Мишеньку не дождаться мне.— Опять на глазах ее явились слезы.— Хорошо хоть, тебя увидела, Митенька. С матерью повидаешься, пришли ко мне ее. Наказать кое-что надо, а то забуду.

Когда Анна Дмитриевна вошла к свекрови в опочивальню, ей показалось, что старуха уснула, и она было повернулась уходить.

Но с ложа раздался тихий голос:

— Куда ж ты? Я жду тебя.

— Я думала вы спите, мама.

— Не сплю я. Какой сон, когда смерть в головах стоит. Там уж отосплюсь. Я что звала тебя, Анна. Прошу тебя — воротится Миша из Орды, не сказывай ему про Митин поход.

— То ли он не узнает, всей дворне рот не закроешь.

— Можно приказать заранее: помалкивать, кто скажет, мол, тому плетей.

— А митрополит? Что вы, мама, шила в мешке не утаишь.

— Да-да-да,— с огорчением согласилась Ксения Юрьевна.— Я про него забыла. Но все равно не вели Митю наказывать. Мало ли глупостей мы в отрочестве творили.

— Я думаю, Михаил не будет сердиться, тем более что все кончилось благополучно.

— Дай Бог, дай Бог. Ну а если разгневается, скажи, что мать перед смертью за Митю просила. Скажешь?

— Скажу, мама. Ладно. Вы бы отдыхали уж, сколько ночей не спали из-за Дмитрия.

— Ой, не говори, девонька. Кажись, вся душа выболела из-за идола. Я уж его и так изругала почем зря. Будет с него. Он умница, все понял.

— Ой ли, мама?

— Да-да, ругала на чем свет стоит,— подтвердила старуха, уловив в интонации невестки нотки сомнения.

Но та точно знала — лукавит старуха. От рождения она любила старшего внука, потакала всем его капризам и прихотям. Баловала без меры. И всегда заступалась, даже тогда, когда «идол» заслуживал наказания. И даже теперь, на пороге вечности, пыталась хоть как-то заслонить его от возможных в грядущем неприятностей.

— И еще, Аннушка, просьба последняя. Положите меня рядом с моим мужем, великим князем Ярославом Ярослави-чем. Он уж, поди, заждался меня.

— Хорошо, мама.

— Вот и ладно, милая. Ступай. Мне и впрямь поспать надо, на сердце полегчало чуть.

Почти.двое суток Ксения Юрьевна спала без просыпа. Сон был столь глубок, что близким метилось: жива ли? Несколько раз княгиня Анна входила в опочивальню свекрови, на цыпочках приближалась к ложу, прислушивалась к тихому дыханию спящей, присматривалась к едва вздымающейся груди. Убеждалась: жива, слава Богу. И так же тихо удалялась.

— Ну? — спрашивал Дмитрий мать.

— Спит. Из-за тебя, идола, измучилась бедная.

Однако, проснувшись через два дня и испив сыты, засобиралась Ксения Юрьевна к вечному сну. Прогнав от себя лекаря, молвила тихо и спокойно:

— Зовите епископа, пусть соборует.

Епископ Андрей, явившийся по зову, свершил над ней таинство пострижения в святой ангельский чин, нареча ее Оксиньей, прочел требуемые при сем молитвы и удалился.

Не по голосу, которого уже и слышно не было, а по шевелению губ старухи догадалась Анна Дмитриевна — зовет «идола» своего, Митю. Послала за ним слугу.

Тот, явившись в опочивальню княжича, потряс спящего за плечо:

— Дмитрий Михайлович...

— Ну? В чем дело?

— Дмитрий Михайлович, великая княгиня бабушка зовет тебя.

— Что с ней?

— Кажись, помирает уже.

— Я счас... счас,— засуетился княжич.— Подай сапоги... там под лавкой.

Он пришел в опочивальню, освещенную трехсвечным шандалом, стоявшим на столике у изголовья. Напротив ложа умирающей сидела на лавке Анна Дмитриевна, кивнула сыну:

— Сядь около... тебя звала.

Дмитрий опустился на ложе старухи, пытался увидеть ее глаза и не мог, слабый свет свечей, падавший сбоку из-за изголовья, освещал лишь лоб бабушки, кончик заострившегося носа и подбородок.

Он не заметил, как тихо скользнула рука бабушки и коснулась его руки. Едва не отдернул свою: столь холодна была ее маленькая иссохшая длань. Холодна, как сама смерть.