— Что? Тебе хочется его себе?

— С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.

— Ну, а че ж разговор затеваешь?

— Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.

— А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Еще захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?

— Нет.

— Ну вот. А затеваешь разговор.

«Что ж, вполне резонно,— подумал князь Данила.— Не с того конца начал».

И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завел в одну из светелок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слезы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.

— Ванюша, милый,— полуобнял его ласково.— Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?

— О чем, дядя?

— О деле, Ванюша, о деле.

— Я слушаю,— вздохнул Иван.

— Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?

— А можно? — сразу посерьезнел молодой князь.

— Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.

— Бог мой, дядя Данила, и ты еще спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.

— Вот и я также Андрею говорил.

— Ты уж говорил с ним? И как он?

— Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.

— А-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.

— Все, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.

— Может, и мне еще?

— Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадет шлея под хвост, заломит оглобли.

— С чего уж?

— Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.

— Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...

— Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Федор из Смоленска сидит.

— Он же из Ярославля.

— Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь еще и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.

— Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.

Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далеком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.

Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнес речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:

— Дорогой брат князь Дмитрий Александрович, ты ныне счастлив, упокоился в нашем родном Переяславле. Спи спокойно, брат, никто не порушит твой покой на дедине нашей.

Смысл сказанного дошел не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Федор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:

— Ты что хотел сказать в своем слове?

— Что хотел, то и сказал,— отвечал смело Данила.

— Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?

— Да ни на че я не намекал.

— Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».

— Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.

— Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой,— стукнул себя в грудь Федор,— Законно мой. И я не позволю никаких намеков.

«Погоди, дружок,— подумал Данила,— скоро намеки кончатся».

Помимо этого была у Данилы Александровича еще одна забота, хотя и невеликая, но для кого-то вельми важная. Отыскав среди гостей князя тверского, он взял его под руку как старого друга.

— Миша, а ты не забыл, о чем мы под Дмитровой сговаривались?

— О чем? — спросил Михаил и покраснел, с чего было ясно — не забыл.

— Так здесь же Анница — невеста твоя, о которой я тогда ее отцу словцо закидывал. Идем к князю Дмитрию Борисовичу и переговорим.

— Удобно ли на тризне-то, Данила Александрович?

— Миша, я старше тебя, я знаю, что удобно, что неудобно. Идем.

Князь Данила, как всегда, был полушутлив, полусерьезен:

— Дмитрий Борисович, ты не забыл, на чем мы мир под Дмитровой взяли? А?

— Да как забыть такое,— улыбнулся ростовский князь, невольно задерживая взгляд на ладной, крепкой фигуре тверского князя. Именно увидев его с Данилой, он и вспомнил, «на чем мир взяли».

— А теперь, князь, кажи нам товар,— продолжал шутить Данила Александрович.— Я, вишь, купца привел.

Дмитрий Борисович кликнул кого-то из слуг, приказал:

— Позови ко мне княжну.

Княжна Анна почти вбежала в светлицу, раскрасневшаяся, счастливая:

— Ты звал, батюшка?

— Да, Анница.

Не рискнул князь Дмитрий оглоушить дочь сообщением: вот, мол, твой суженый. Не рискнул. Не захотел вводить в смущение любимое чадо на людях. Пусть жених взглянет, экая она красавица. В лазоревом летнике из червчатой камки³¹, ожерелье из жемчуга и кике³², с челом, разукрашенным золотом и жемчугом. Стройная, тонкая, глаз не оторвать.

— Доча, я что хотел попросить у тебя...

— Что, батюшка?

— Вот забыл, понимаешь, выпало... память дырявая стала,— не нашелся сразу, что придумать, князь.

— Вспомнишь, позовешь, батюшка,— И убежала.

— Эхма, девка-то, девка! — воскликнул князь Данила,— Где моя двадцатка! — И подтолкнул локтем Михаила,— Что молчишь? Язык проглотил? Верно ведь, не девка — царица?

— Верно,— выдавил из себя смущенный Михаил.

— Все. После сороковин играем свадьбу. Нечего откладывать, а то, чего доброго, уведут девку-то.

Дмитрию Борисовичу понравился жених. Обо всем быстро договорились: свадьбу играть в Твери и там же венчаться. И напоследок не удержался ростовский князь:

— А за Анницей я даю Кашинский удел.

— Вот это приданое так приданое! — воскликнул Данила Александрович.— Сразу видно, любимую дочь отдаешь.

— Конечно,— признался старый князь,— От сердца отрываю.

— Счастливчик, Миша. А вот что я буду делать со своими балбесами, где им невест наберусь. Юрий, Иван, Александр, Борис. Я уж не говорю про уделы. Москву Юрию, а остальных куда? Башка треснет.

Перед самым уходом Данила Александрович вспомнил все же о главном:

— Послушай, Дмитрий Борисович, пока мы все в сборе, надо навалиться на Андрея. Пусть вернет Переяславль Ивану, твоему старшему зятю. Как ты думаешь?

— Что тут думать? Я, конечно, за. Но ты же знаешь Андрея. Закусит удила — ничем не проймешь.

— Знаю я его. Что ты мне рассказываешь. Но ныне самый удобный момент — тризна. На ней о худом даже он не заикается, а уж у них с Дмитрием было всякого. Чаю, из-за него он и на тот свет быстро ушел. Пока мы все в съезде, надо уговорить его. Сам закинешь словцо за Ивана и брату своему подскажи.

— Да я-то закину, но как он отнесется, Андрей-то?

— Отнесется как надо, я уж говорил с ним об этом.

— Ну и что он?

— Пока вывернулся, но в дыбки не вставал, так что надо давить потихоньку. Но перед тем, как просить за Ивана, похвали его самого, Андрея, за что-нибудь.

— Не приложу ума, за что его хвалить надо,— усмехнулся Дмитрий Борисович.— За Дюденю, что ли?

— А хотя бы за пышные похороны Дмитрия. Хоть он его и в гроб загнал, но зато на похороны и тризну не поскупился, правда, за счет казны покойного. Но кто об этом знает?