— Господи, владычица-богоматерь, — завертелся по комнате Агапыч. — Не знаю, что и делать, и к мыслям каким прилепиться? Команду, команду скорее из крепости слали бы! Чего они мешкают? А тобой, Петруха, — подбежал он к Петьке, — я доволен, то-исть вот как доволен! Не забуду!

— Вижу, что ты мной доволен, — с дерзкой наглостью сказал Петька. — Да что мне с того? А вот спросили бы не зябнут ли у гуся ноги. Вы здесь чаи вот в тепле распиваете, а я в непогодь по шиханам лазай, да горло под нож подставляй!..

— Счас, счас, Петрушенька, не сердись! — бросился Агапыч к большому окованному сундуку. Подняв крышку, вытащил из шкатулочки серебряный рубль, подумал, прибавил еще один и протянул Петьке:

— На-ка, вот, держи. А управитель тебе еще прибавит. Пойдем-ка к нему, ты ему все расскажешь, подумаем сообща, что делать… Пойдем…

Когда захлопнулась за ними дверь, поднялся и старый капрал. Раскурил от лучинки трубку. Почесал давно не бритую, заросшую серой щетиной щеку:

— Старые крысы, говоришь? Связать их? Ну, гляди, парень, не ожгись! Пойти молодцов своих предупредить, пушки почистить, фузеи[14]) осмотреть. Кажись, в самом деле, и до нас докатило. Приготовиться надо…

Долго в эту ночь, на удивленье караульным, горел огонь в господском доме, занимаемом управителем. Утихла буря, перестал дождь, а в окнах немца все еще не потухал яркий свет свечей. И лишь перед рассветом, когда скатилась за горы луна, а на востоке мутно зазеленел просвет, от господского дома к заводской конюшне протопал кто-то торопливо. А затем, никем не замеченные, прокрались через заднюю калитку на тракт двое людей. Это были Петька и Агапыч. Петька вел за повод оседланную лошадь. Сзади, на чумбуре[15]), шла вторая, заводная, на случай смены. Агапыч торопливо выбрасывал последние наставления:

— Помни, сколь важное препоручение мы на тебя возлагаем. А лошадей не жалей. Одну посадишь, — бросай, другую бери. Главное, гони…

Петька вдруг вздрогнул всем телом.

— Чего ты? — удивился Агапыч.

— Против Быштыма на кол мертвец насажен. Мимо ехать страшно!..

— Глупишь… Мертвых не бойся, живых стерегись. А от коменданта не отставай, чтоб счас же команду высылал. Видит он сам, чай, какое дело, коль второго гонца шлем…

Петька зарысил, разбрызгивая грязь. А Агапыч бежал вслед и кричал:

— Помни, коль в понедельник до обеда не поспеете, будет нам верная смертушка…

Предрассветный, уже тихий ветерок подхватил последнее слово, перекинул его через Белую и ударил об гору. Гора ответила звонким эхом: «Помни, коль в понедельник до обеда не поспеете, будет нам верная смертушка!» — кричал Агапыч Петьке…

— Смер-туш-ка!..

Задремавший караульный вскочил и с перепугу, что было силы, бахнул в чугунную доску:

«Не сплю-де. Поглядываю!..»

Карл Карлович Шемберг с вечера воскресенья начал пить мальвазию[16]) стаканами. Ночь с воскресенья на понедельник не спал. И сейчас, осунувшийся, похудевший, в шлафроке[17]) и туфлях на босу ногу, он жадно глотал терпкое густое вино.

В дальних комнатах башенным боем пробили часы. Управитель вытащил из кармана шлафрок! золотой, луковицей английский хронометр[18]).

— Десять!. А в одиннадцать ударит к обеду колокол, и тогда…

Вскочил и, спотыкаясь, побежал наверх по крутой лестнице, ведущей на вышку белведера[19]). На площадке, огороженной резными перильцами, остановился. В дальнем углу, на массивной подставке, высилась большая зрительная труба, к окуляру[20]) ко юрой припал глазом Агапыч. Труба была направлена на Верхне Яицкий тракт.

Шемберг повел красными, опаленными бессонницей глазами: вышки окрестность была видна верст на сорок в окружности. Громады уральских утесов уходили вдаль цепью, грядами, словно окаменевшие волны океана. Между ними разбросала свои извивы, как клинки громадных сабель, река Белая, то вырываясь на просторную пойму[21]), то снова пропадая в глубинах чернеющих горных падей и логов. Прямо через кряжи расстилался серый половик Верхне-Яицкого тракта, уходившего в загадочные дали.

Эта древняя колодничья, сиротская и гулевая дорожка, перерезая поперек «Каменный пояс», одним концом ушла через Верхне Яицкую крепость вглубь таинственной и страшной Сибири, а другим — метнулась на Стерлитамацкий поселок[22]) и далее, на Оренбург, в Оренбургские степи. Там, в ковыльных просторах, ревела гроза, тали простой донской казак именем мертвого Петра заставлял дрожать империю могущественной «Семирамиды»[23]), рубил дворянские головы и атаками киргизских масс покорял царские крепости.

Управитель вздрогнул и перевел взгляд в другую сторону. На берегу Белой сгрудилось грязным перепуганным стадом заводское село: маленькие, из тонкого заборника избушки под соломенными шапками крыш, расстрепанные плетни, старая, покосившаяся церквушка. Прямо под ногами Шемберга раскинулся вольготно громадный заводский литейный двор, а по обочинам его разместились заводские службы, низкие, вросшие в землю литейные, кузницы и склады-магазеи. Посреди шихтплаца[24]) высились домны. Приземистые несуразные, старинной стройки, они стояли твердо и крепко на своих каменных фундаментах. Тяжело хрипели столетние старушки, глотая холодный воздух и привычно пережевывая сотни пудов руды и угля. У заводской плотины виднелся деревянный амбар, где отлитые пушки на вододействующих сверлильных станках сверлились внутри и оттирались снаружи.

Внимательно рассматривал Шемберг свои владения; где он до сих пор был неограниченным властелином, вольным в жизни и смерти многих сотен людей. Шихтплац был пустынен и тих. Лишь хрипение домн, да глухие удары ручной балды, дробившей руду, будили хребтовую тишину гор, зажавших завод. Около домн чернел десяток рабочих-завальщиков, да в заводские ворота вползали телеги углежогов, привезших с лесных хуторов «уголье» пищу ненасытным домнам. Шемберг не мог, конечно, видеть, как из-под угольных кулей высунулась кудрявая голова, а на вымазанном угольной пылью лице голубыми огнями сверкнули глаза Жженого…

Тишина и спокойствие заводского двора пугали Шемберга. Он вообразил, какая буря страстей будет бушевать на шихтпдаце через час. И не его ли мертвое тело будет волочить буйная толпа по камням и острым кускам шлака? Да, будет, если не подоспеет во-время помощь… Шемберг оттолкнулся от перил и подошел к Агапычу…

— Ну, как? Нишего нет?

Шихтмейстер оторвался от трубы и ответил безнадежно:

— Ничего, батюшка Карл Карлыч, ничего не видать.

Шемберг направил сбившуюся трубу снова на тракт и сам припал к окуляру.

Увидел близко-близко уродливые изломы скал, зелено-бурую щетину непроходимой Урман-тайги и даже красноватый щебень тракта. Но сам тракт был пустынен и тих. Лишь лениво тянулся обоз на дальний завод, чернело несколько отдельных пешеходов, да где-то горел невидимый костер, и голубой дым его длинной волнистой полосой стлался меж скалами…

— Шорт! Нишего! — яростно стукнул по перилам кулаком Шемберг.