А что у них, собственно, было, горько усмехнулся он. Всего несколько месяцев счастья. Такого острого, концентрированного счастья, что он и сейчас, через двадцать с лишним лет, помнит все, как будто это было лишь вчера. Несколько месяцев счастья – тайного, словно украденного, заранее обреченного. Он очень многое забыл – что было «до», что было «после». Как будто вся его жизнь сосредоточилась в этих коротких неделях. В любви. А потом – в мести. Они не жили вместе, изучая друг друга, как незнакомую страну. Он не узнавал себя и свою любимую в детях и внуках. Никто не вспомнит о них, не расскажет. Не поставит свечу в церкви.

Только потому, что Ольга захлопнула дверь у него перед носом. А он смалодушничал и ушел. Поверил этой гадине, которая сказала: «Настя не хочет тебя видеть. Ты ей не нужен. И вообще она сделала аборт»…

60.

После всех ночных переживаний я проснулся только в начале одиннадцатого. Вообще-то по натуре я ни сова, ни жаворонок. А может, наоборот – и то, и другое. Ложусь поздно, встаю рано. Мне вполне достаточно для отдыха пяти-шести часов сна, если, конечно, это нормальный сон, которому ничего не мешает. Но если никак не уснуть, то потом могу и до обеда не подняться.

Пока я отсыпался, Женя накормила Ваньку завтраком, оставила мне что-то под салфеткой и выяснила, к какому домоуправлению относился дом, где когда-то жила мама.

Когда я вышел на кухню, Женя мыла посуду, а Ванька сидя все в той же тараканьей щели между столом и холодильником, что-то ей рассказывал. Надо полагать, смешное, потому что она улыбалась, хотя глаза у нее были какие-то невеселые. Впрочем, и Ванька тоже слишком уж старался. Это было похоже на любительский спектакль. Или на Мартина-школьника, которому время от времени приходилось изображать жизнерадостного идиота, лишь бы избежать ненужных расспросов.

- Что-то случилось? – задал я любимый мамин вопрос, от которого у Мартина-школьника – впрочем, и у Мартина-студента тоже – неизменно сводило скулы.

- Ничего, - еще шире улыбнулась Женя. – Садись завтракать. Там бутерброды, яйца. Кофе наливай. Остыл уже, правда.

Она поставила на стол чашку, тарелку, преувеличенно аккуратно положила нож и ложку. Потом вытерла руки полосатым кухонным полотенцем и вышла, прикрыв за собой дверь.

- Что-то я не догоняю.

- А чего тут догонять? – очень тихо ответил Ванька. – Я так понял, она слышала ночью наш с тобой разговор.

- Каким образом? – удивился я.

- Похоже, здесь стены картонные, да?

- Ну и что? – взорвался я. – В конце концов, мы с ней уже…

- Потише, - поморщился Ванька.

- Мы с ней уже говорили на эту тему. Не могу я сейчас ничего решать. Пока мама в больнице. Пока этот урод за мной по пятам ходит. Пока я не выясню все.

- Собственно говоря, почему? В смысле, я не понимаю, как одно мешает другому?

Я хотел уже ответить что-то запальчивое и… запнулся.

А правда, что мне мешает? Ну, разве что кроме себя самого?

- И она тоже еще ничего не знает, - оправдывался я, то ли перед Ванькой, то ли перед самим собой. – Я ее спросил, как она смотрит, чтобы со мной в Прагу поехать, и…

- Представляю, как ты ее об этом спросил, - хмыкнул Ванька. – Наверняка так, между делом, шуточки-прибауточки.

Мне нечего было возразить, и он это понял.

- Вооот, - протянул он. – Я-то думал, надо поехать, поддержать тебя морально, помочь. А выходит, заявился для того, чтобы женить тебя, дурака, да?

- С детства мечтал жениться в двадцать лет, - огрызнулся я.

Это было глупо. Я понимал, что неправ, что веду себя, как капризный ребенок, злился из-за этого на себя, на Ваньку и даже, может быть, немного на Женю, но ничего не мог с собою поделать.

- Ну да, знаю. Ты мечтал гулять до шестидесяти, а потом жениться на двадцатилетней. Чтобы она за тобой утку выносила, да? Очень смешно. В конце концов, тебя мама родила как раз в двадцать, отец был не намного старше, - пожал плечами Ванька, откинул с тарелки салфетку и принялся с аппетитом уминать один из оставленных для меня бутербродов. – И у них не было ничего, а у тебя проблема с финансированием, насколько я понял, остро не стоит.

- Чего ты хочешь от меня? - окончательно разозлился я. – Чтобы я немедленно пошел и сделал ей официальное предложение?

- Я? Да ничего я от тебя не хочу. Что с тебя можно взять, кроме анализов?

- Хорошо, придурок! – заорал я, уже нисколько не заботясь о том, слышит меня Женя или нет. – Я на ней женюсь. Если она, конечно, согласится. Я и без твоего корявого сватанья это сделал бы. И отвали от меня на фиг, понял?

- Чего тут не понимать? – флегматично пожал плечами Ванька, принимаясь за второй бутерброд. – Все понятно. Только учти, если ты на ней не женишься…

- Что тогда? – я воинственно задрал подбородок. – Набьешь мне морду?

- Ну зачем же? – улыбнулся он. – Тогда я женюсь на ней сам.

61.

- Значит, так, парни, - сказала Женя, густо обводя глаза черным карандашом. – В жилконтору эту самую к паспортистке, или кто она там такая, пойду я. Ты, Мартин, только смазку купи.

- Какую смазку? – не понял я.

- Для извращенного секса, разумеется, - фыркнула Женя, снимая колпачок с той самой темно-бордовой помады, которая была у нее на губах в день нашего знакомства.

Выглядела она более чем инфернально. Пожалуй, в таком виде я ее еще ни разу не видел. На ней были очень узкие черные брюки из какого-то блестящего материала, черная блузка, состоящая из развевающихся тряпочек и ленточек, и жутковатого вида ботинки на чудовищной платформе, которые здорово прибавили ей росту. Волосы Женя начесала и намазала гелем так, что во все стороны торчали ужасающие сосульки. Бледная, почти белая пудра, черные круги вокруг глаз. Пожалуй, она совсем чуть-чуть не дотянула до участников некогда моднейшей группы «Kiss».

- Конфеты купи, вино. Или торт большой, - накрасив губы, она все-таки снизошла до объяснения. – Я узнала, сегодня там неприемный день. То есть паспортистка на месте, но посетителей не принимает и справок не дает. А нам никаких справок и не надо. Вернее, таких не надо, какие другим нужны.

- Послушай, - нерешительно вступил Ванька. – Знаешь, будь я паспортисткой, я бы тебя просто выгнал. Ты, извини, конечно, но, может, лучше Мартин?

- Темнота заграничная, - презрительно дернула плечом Женя. – А еще психолог. Чему вас там в ваших университетах учат только? Вот спорим, что все будет в лучшем виде?

- На что? – заинтересовался я.

- Не знаю. На десять щелбанов.

По правде говоря, я не прочь был отвесить ей эти десять щелбанов. Слегка, конечно. Чтобы не слишком уж нос задирала. С другой стороны, она зайдет, ее отправят в далекую страну, а как мне потом соваться туда с той же просьбой?

- Да пусть попробует, - подмигнул вполне понявший меня Ванька. – Ей там и рта не дадут открыть, так что ничего не испортит. Не успеет.

Пока мы ехали в метро и на автобусе, шли пешком, люди откровенно таращились на нее, но Женя словно не замечала удивленных, насмешливых или возмущенных взглядов. Шла себе, довольно ловко переставляя свои тяжеленные котурны, помахивая черной торбой с нарисованным скалящимся черепом, и думала себе какие-то свои мысли.

- Вы можете слегка отстать, - сказала она нам. – Как будто вы не со мной. Если неловко.

Если б она этого не сказала, может быть, я и вправду немного замедлял бы шаг. Совсем чуть-чуть. Наверно, даже невольно. Но теперь… Я просто взял ее за руку. Мы шли, и мне было, в общем-то, наплевать, кто что подумает. Мне было хорошо – честное слово.

- Подождите на улице, - сказала Женя, когда, сверившись с написанным на бумажке адресом, мы оказались у облезлого серо-желтого дома с ржавыми потеками на стенах.

- Иди, иди, - Ванька растянул рот до ушей. – Бог в помощь.

Женя взяла у меня пакет с конфетами и бутылкой вина (крестная называла такое подношение мелким чиновникам по-гоголевски - борзым щенком, а Женя, как выяснилось, смазкой, - хотя это была самая обыкновенная взятка, пусть и жалкая) и вошла в парадное.