Он молчал тяжело. Пальцы обеих рук, тёмные, жёсткие, большие, легли на столешницу широкую, на бумаги деловые раскинутые...

   — А ежели тебя, объявленную наследницу, помянут люди «выблядком», не в законе рождённою девкою, этого не опасаешься? Дочь — императрицы — не помянут попоено. Или боишься, мать предаст?!

Бешенство, злобная ирония задрожали в силе его голоса. Она ведь знала, как любит он мать. Нет, о матери — нельзя...

   — Не боюсь, — выговорила.

   — Так-то! Всё ли мне сказала?

   — Нет, не всё. О герцоге Голштинском...

   — Влюблена?

   — Речь не о моих чувствах, но о благе Российского государства. Супруг мой не должен иметь права на российский трон. Но я должна иметь супруга и законных наследников...

   — А не боишься? — Отец сделался лукав и силён. Болезненность ушла, отошла, исчезла. — Не боишься? Нудеть ведь станет, Шлезвиг просить... Ведаешь небось?

   — Полагаю, удовлетворится сиею должностию супруга законной наследницы престола всероссийского, — отвечала сдержанно и с достоинством. — О Шлезвиге помыслим позднее. Всё в зависимости от сложения русских земель на Севере, Ваше величество.

   — Книги читаешь? — вдруг спросил.

   — Ныне читаю Боссюэ[13], Ваше величество. «Всемирную историю» — «Histoire universelle».

   — Андрею Иванычу накажу — будет учить тебя, что есть дипломатия и дела правления...

Наклонила голову...

Государь самолично проводил её до галереи. Там оказались мадам д’Онуа и неизвестный Айне. Поклонились. Государь воротился к себе. Неизвестный проводил цесаревну и её воспитательницу до кареты...

Возможно, что и трудно поверить, но сама идея системы, гарантирующей государственную стабильность, — живой парламент, двухпартийные качели Гладстона и Биконсфилда[14] — всё то, что обрело настоящую жизнь лишь в Англии второй половины XIX века, сама идея зародилась в России Петра...

Вечером, отпустив горничных девушек, Анна велела позвать мадам.

Ночное платье, неяркий свет двух свечей — это настраивало на доверительную беседу.

   — Тот, который проводил нас, ваш друг... Я не помню, где мне доводилось видать его... Кто он?

Мадам поняла, что на этот раз её воспитанница действительно желает знать, «кто он».

   — Граф Саитий, Ваше высочество, Франц Матвеевич, обер-церемонийместер Его величества. Человек надёжный и верный...

   — Приведите его, представьте мне...

...Граф при ближайшем рассмотрении оказался умеренно плотного сложения мужчиной лет сорока. Выражение лида его было мягкое и немного рассеянное. Лицо не было смуглым, но даже и не виделись, а скорее ощущались в этих чертах намёки на уроженца юга — легчайшая косинка глаз, губы, выпуклые чуть более обычного...

   — Вы не француз... — произнесла девушка.

   — Я родом из Пьемонта, Ваше высочество, Франческо Санти...

   — Италия...

   — Да, Ваше высочество...

— Я многое слыхала и читала о красоте итальянских городов... Хотелось бы мне увидеть... — Она замолчала, вспомнила неожиданно отчётливо, что не одною лишь красотой известны итальянские города, там, в Неаполе, в Венеции, скрывался брат Алексей... чего искал? на что надеялся? кто, в сущности, он был, её старший брат?..

   — Великий государь Пётр Алексеевич пригласил меня от графа Гессен-Гомбургского в Россию, имея в виду цель составления гербов городов российских...

Анна сделала два мелких кивка черноволосой, гладко причёсанной головкой...

   — Каких событий следует ожидать в ближайшем будущем? — спросила и чуть сощурилась.

   — Коронации Её величества...

   — Монс и князь Меншиков — неприятели мне? — проронила, будто с безразличием.

Он молча поклонился.

   — Вы, Андрей Иванович Остерман и Бассевиц, посол Голштинского герцога... я верно называю?

   — Да, Ваше высочество...

   — Смогут ли воспрепятствовать?..

   — Надобно пытаться... Будет зависеть от того, насколько ладят меж собою неприятели ваши...

   — Я полагаюсь на вас...

Его поклон...

...Она сердилась на себя. Чутьё пробудившееся подсказывало: справиться с интригой Меншикова и Монса на самом-то деле не так трудно. Да, это было что-то очень простое, совсем простое. И сами они были грубы и просты. Но вот не давалось ей, никак не могла ухватить конец нити, чтобы размотать клубок...

Андрей Иванович стал приходить в её покои и учить её. Конечно, об этом говорили, все понимали, что это, и понимали, что с ведома государя... Стало быть, все понимали уже об Анне. С герцогом государь и государыня были любезны.

Анна сидела над утрехтским изданием «Истории Кромвеля» и над парижской «Историей Голландии»... Борьба Голландии с Испанией Габсбургов, парламент — генеральные штаты... Англия без короля[15]... Какие бывают правители, когда нет королей? Кромвель и Вильгельм Оранский в Голландии... Но как могло, как должно было быть в Российском государстве?.. И что оно такое было — Российское государство? Кто были его насельники, его низы, его труженики и опора, фундамент? Как было узнать их? Что и как надобно было сделать?.. Здесь оказывалась полная, безответная темнота...

Герцог смотрел на неё на всех дворцовых приёмах, где мог увидать её. Она улыбалась рассеянно. Вдруг спохватывалась и тогда улыбалась уже осознанно. Теперь ей казалось, что возможно и не думать много о нём, он уже и так — её. А ничего ведь не было решено отцом. Но это другие так думали, а она знала, что решено — всё. Жизнь была интересной, острой и напряжённой; и герцог не был самым значимым слагаемым в этой её жизни. Ей приходило на мысль, что всё то женское, телесное, о чём она знала и что пробуждалось так странно и хаотически в ней самой ещё совсем недавно, всё то — вовсе и не так значимо... Или... она просто ещё не знает, насколько оно сильно, насколько оно уродливо сильно, телесное, плотское... Она улыбалась иронически, подумав о Санти и мадам д’Онуа; воспитательница была по меньшей мере двадцатью годами старее графа. Что же их связывает? Думала холодно, какие взаимные выгоды, какое ожидание взаимных выгод может связать? Поставили на неё? Не предадут? Некогда Франц Лефорт подобным образом поставил на юного Петра[16]. Не предал. Но это ещё нужно уметь, нужно заслужить своими действиями, чтобы, раз поставив на тебя, после бы не предали, не отступились... Монс... И он ведь намного моложе матери... Нет, нет, этого нет!..

С Лизетой совсем перестала ссориться. Потому что ещё более отдалилась от меньшой сестры.

Герцогу казалось, что цесаревна как-то изменилась. Он не понимал. Он ведь и не знал её, не мог узнать. Уже все говорили о ней как о наследнице. С ним сделались при дворе почти подобострастны. Он уже знал, что она пользуется свободой. Он думал, что она могла бы устроить свидание. Теперь она могла бы. Если бы она захотела. Думал с какою-то саднящей обидой о том, что ведь он и не говорил с ней ни разу, ни разу не говорил серьёзно... Да нет, вовсе не говорил... Обращался к Берхгольцу и Бассевицу, пытался делиться своими печалями. Но эти только уверяли, что всё идёт к благополучию и что Её высочество ещё похорошела и возросла. Да, она сделалась совсем взрослая...

Вопрос о судьбе цесаревны Елизавет также, кажется, продвигался к своему решению. Толковали о портрете принцессы, отосланном в Париж, и о предварительных переговорах государя и французского посланника Кампредона. Но ясно было, что для Парижа, для французского короля предназначается именно Елизавет...