К часу ночи, пройдя стадию трезвой скованности, пьяноватого разнобоя и разухабистого безалаберного веселья, застолье по извечному сценарию обратилось в тривиальную пьянку, напрочь отбросив теперь всякие рудименты официального торжества. Несколько ранее этой стадии возник было момент напряжённости, когда собранные высочайшей волей за одним столом противоборствующие партии едва не перешли к силовому выяснению отношений, — однако тремя тостами, уклониться от которых не было решительно никакой возможности, Елизавета Петровна сломила решимость драчунов и урезонила злобных неудачников. После третьего тоста лица, речи, взгляды — всё расплылось, разъехалось в стороны, потеряло былой напор. Враждебные флюиды, некоторое время повисев над столом, оказались вынесены властным дворцовым сквозняком в сторону коридора, далее — по лестнице и окончательно затерялись в оранжерее, в которой уже нестройно постанывала скрытая темнотой пара.

Привычная к вину, водке, наливкам и настойкам, Иоганна-Елизавета оказалась совершенно неподготовленной к тривиальной русской медовухе, и Брюммер, вовремя заметивший слабое место старшей из принцесс, незаметно и при этом старательно подливал ей, протягивая руку через весь стол и «псыканьем» отгоняя желавших помочь ретивых лакеев.

Прислуга, иностранные дипломаты, отцы церкви держались дольше остальных, но в конечном итоге перепились наравне со всеми, так что застольного непотребства, которое искони звалось тут удалью и молодечеством, было хоть отбавляй.

В публике начались тихие оползни. Цепляясь за стулья, шторы, цепляясь за платье Иоганны-Елизаветы, но продолжая при этом нескончаемый вдохновенный монолог на свободные темы, обер-гофмаршал Брюммер, презрев свои воспитательские по отношению к наследнику престола обязанности, ловко сумел отделить Иоганну от прочих гостей и теперь в соответствии с азами военного искусства оттирал её к дверям. В коридорах дворца было не менее жарко, и, что ещё ужаснее, там было не менее светло: какой-то дурак приказал иллюминировать все помещения дворца, и приказ был понят слугами слишком уж буквально. Пленительная тёмная оранжерея оказалась запертой.

   — Тут буквально в двух шагах, на Васильевском, я знаю одно оч-чень славное местеко, — доверительным шёпотом говорил на ухо принцессе разгорячённый Брюммер. — Оч-чень хорошее, вы увидите.

Ничуть не удивлённая тем, что Брюммер говорит ей «vous»[71], и практически ничего не сведущая в топографии города, Иоганна, однако, воздела брови.

   — Помилуйте, мы же сейчас в Москве, — напомнила она.

   — Что это вы вдруг в Москве? — с подозрением и обидой в голосе поинтересовался Брюммер, не отпуская рукав принцессиного наряда и продолжая увлекать её подальше от прочих гостей. — Даже странно слышать. Все, видите ли, тут, а вы одна в Москве. — Гофмаршал резко затормозил, однако столь неожиданная остановка в пути произошла вовсе не от внезапной встречи, как опасалась Иоганна, но от внезапно пришедшей ему в голову мысли: — В Москве?! Что ж, может, и в Москве. Не в этом суть. Я тут тоже одно хорошее местечко знаю.

В главной зале за столом, напоминающим в этот час поле брани, ещё оставались сидеть её величество, наследник и Софи. Трезвая, невозмутимая, как никогда прежде, восхитительно прекрасная, императрица казалась не менее свежей, чем в начале празднества.

   — Хорошо это, когда день рождения, — робко пытаясь преодолеть молчаливую паузу, сказала Софи.

Пётр сидел как статуэтка, не шелохнувшись, даже не касаясь спинки кресла. Голова была опущена, взгляд исподлобья обращён в направлении занавешенного окна. Случайно зашедший в залу гость мог бы подумать, что молодой человек крепко задумался. Вот до чего обманчивой подчас оказывается внешность. В действительности же великий князь набрался до состояния полной недвижности. В таком случае тело требует предельной осторожности в обращении с собой. Не ведающий о том лакей, пытаясь убрать тарелку с объедками из-под носа наследника, чуть задел рукой плечо именинника — и ничтожного этого касания оказалось вполне достаточно, чтобы Пётр в полном наряде, со всеми своими мыслями, вместе с охотничьим поясом и шпагой (не утерпел-таки, нацепил подарок), вместе с париком рухнул под стол, не издав при этом совершенно никакого звука.

   — Я ведь и для тебя приготовила подарки, — сказала императрица, увлекая Софи из-за стола и предоставляя слугам позаботиться о падшем имениннике.

   — Подарки?! — выдохнула недоумевающая Софи.

   — Ну а как же?! Самые что ни на есть. Всем подарки, а ты чем хуже?

Поднявшись вместе с императрицей по одной из лестниц, девушка вошла в комнату, откуда перешла в другую, с незанавешенным окном, против которого стоял небольшой столик со свечами и недоеденным, подернутым ржавчиной яблоком на полированной столешнице. Следующие минуты показались девушке буквальным сном. Мало того что величественная богиня снизошла до приватного разговора, так она ещё и одарила Софи орденом Святой Екатерины и принялась будничным голосом обсуждать немыслимые прежде вопросы: сколько слуг, сколько камер-юнкеров и камер-пажей решила она отрядить для той и другой принцессы и какие модные нововведения следует незамедлительно ввести девушке в свой гардероб. О столь быстром вхождении в сказочную жизнь Софи не смела и мечтать. Когда же в довершение всего императрица вытащила из небольшой шкатулки бриллиантовое, ярко сверкнувшее в свете свечей колье и, несмотря на робкий протест, нацепила-таки украшение на шею девушки, эмоциональный накал сделался нестерпим. Слёзы пролились внезапно и обильно.

   — Ну, будет, будет тебе... — Елизавета погладила её по волосам и поднялась, давая понять, что аудиенция закончена. Видя, однако, что девушка продолжает счастливо рыдать, будучи не в силах обуздать нахлынувшие эмоции, её величество пошла проводить Софи.

Возле пологой лестницы Софи изловчилась, схватила руку своей благодетельницы, дважды поцеловала сухую, приятно пахнущую ладонь и стремглав побежала вниз, не видя не только материнской улыбки императрицы, но и вообще не видя ничего перед собой.

Когда Иоганна-Елизавета заметила стремглав бегущую по лестнице дочь, было уже слишком поздно что-либо предпринимать. Кровь прилила к лицу, глаза женщины округлились, она сгорбилась, желая как-нибудь укрыться за мощной фигурой Брюммера. Не выпуская добычу из рук, лишь прекратив двигаться, гофмаршал спокойно, исключительно спокойно, словно бы вовсе не его застали в межэтажной темноватой нише в так называемый малоподходящий момент, обернулся, проследил взглядом за пронёсшейся как вихрь девушкой, вновь повернулся к Иоганне и тоном констатации произнёс:

— Вот козочка. Так торопится, что даже по сторонам не посмотрит.

Пьяно хохотнув, Брюммер продолжил свою гимнастику, однако Иоганна была напряжена и до самого конца не спускала глаз с нижней площадки, смертельно боясь возвращения дочери. Удовольствия не было и в помине.

ГЛАВА III

1

Сладостные, что и говорить, сладостные и дремотные настали дни. Причём недавно перенесённые тяготы лишь оттеняли наступившее московское блаженство, совершенно не похожее на предыдущую скучноватую и бедноватую жизнь, да и вообще не похожее на что бы то ни было.

Однако ведь давно известно, что сладостной дремоте нельзя верить, ибо так оно получается всегда, когда оказываешься в чужой стране: первые дни сумбурны, а за ними следуют такие вот дремотные, спокойные, усыпляющие, и только затем, третьей очередью, приоткрывается истинное лицо страны.

Россия была вполне состоявшейся восточной державой. Этот край бывал благословенным для мужчин, для воинов, причём главным образом в горькую годину, когда на бескрайних просторах находится место для регулярной армии и ополчения, когда наличествует потенциальная свобода манёвра, да ещё вполне достаёт места для удали, бесшабашной храбрости и прочего в том же национальном духе. Хорошо мужчинам в войну оказаться на русских просторах, дать отпор лютому ворогу, накачаться медовухой и отправиться по бабам в соседнюю деревню. Но в более спокойное время, когда войны лишь полыхают медленным огнём на далёких окраинах, когда за удаль и молодечество можно в острог загреметь, плохо жить в этой стране. И лишь в отдельные периоды жить тут оказывается невмоготу.