Ваша светлость, конечно, вы поймёте, почему Её Величество так сильно желает видеть Вас с дочерью здесь как можно скорее.

Бывают случаи, когда глас народа есть именно что глас Божий. В то же время наша несравненная монархиня прямым текстом приказала мне уведомить Вашу светлость, чтобы принц, супруг Ваш, ни под каким видом не приехал вместе с Вами.

Чтобы Ваша светлость не были ничем затруднены, чтобы вы могли заказать для себя и для принцессы, Вашей дочери, несколько необходимых для путешествия нарядов, а также для того, чтобы смогли на испытывать в путешествии неудобств, насколько это вообще возможно, я имею честь присоединить к своему письму и вексель. Правда, содержащаяся в нём сумма весьма умеренная, однако следует сказать Вашей светлости, что это сделано не без умысла. Выдача значительной суммы денег непременно бросилась бы в глаза людям, наблюдающим за нашими действиями. Чтобы по приезде в Санкт-Петербург Ваша светлость не нуждалась в самом необходимом, я распорядился, чтобы купец по имени Людольфдом выплатил Вашей светлости 2000 в случае надобности. Я же, со своей стороны, ручаюсь, что по приезде в Россию Ваша светлость не будет испытывать ни малейшей нужды...»

Через две страницы письмо Брюммера незаметно утратило начальный уважительный тон; обер-гофмаршал принялся подробно указывать, каким маршрутом надлежит ехать Иоганне-Елизавете, в которых именно местах устраиваться на ночлег, и даже кого из солдат, офицеров, слуг и в каком именно количестве надлежит взять в путешествие. Как бы опомнившись, Оттон Брюммер заключительные страницы письма насытил цивилизованным обращением:

«...Вашей светлости стоит только сказать, что долг и элементарная учтивость требуют от Вас съездить в Россию для того, чтобы поблагодарить императрицу за ту необыкновенную благосклонность, которая оказана была всей Вашей семье, а также для того, чтобы иметь возможность собственными глазами видеть совершеннейшую из государынь и лично поручить себя её милости. Чтобы Ваша светлость знали все обстоятельства, имеющие отношение к этому делу, я имею честь Вам сообщить, что кайзер прусский сей секрет знает. В воле Вашей светлости говорить с ним об этом или же не говорить. Что касается меня, то я отважился бы почтительнейше посоветовать Вашей светлости поговорить с королём, ибо в своё время и в своём месте Вы сможете почувствовать следствия, каковые от такой откровенности проистекут. Господин Лесток, который трудился вместе со мною и который также очень предан интересам герцогского дома, просил меня засвидетельствовать Вашей светлости своё глубочайшее почтение и уважение. Я должен тут отдать ему справедливость, относительно интересов Вашей светлости он вёл себя как честный человек и ревностный слуга...»

Господь Вседержитель, Отец Ты наш небесный, услышал, услышал-таки наконец мольбы несчастной женщины, которая уж было совсем смирилась с цербстским прозябанием. И вот ныне ты ниспослал новое испытание, новую милость, которой слабая женщина постарается быть достойна. Ибо Ты услышал, Ты обратил внимание на невыносимые тяготы затворнического бытия, Ты снизошёл — и стало быть, все последующие усилия Иоганна-Елизавета нацелит на доказательство правильности Твоего выбора. В тридцать три года женщина способна ещё начать совершенно другую, новую жизнь — без нищеты, унизительного пейзажа за окном и унизительного статуса супруги даже не настоящего князя, не правителя, но полуправителя жалкого Ангальт-Цербста. Теперь всё, мои дорогие и глубокоуважаемые. Всё!

Всё!!!

И очень хорошо, что придётся ехать без Христиана. Это даже очень кстати. Пятнадцать лет грубиян-муж только тем и занят, что беспрестанно её унижает. Своими разговорами, своим чудовищным французским произношением, при звуках которого даже дура Кардель прыскает в кулак, своими одеждами, своей тупостью, флегматичностью. Не умер бы вовремя дядька, не пригласил бы Иоганн совместно княжить — ведь до сих пор торчал бы в Штеттине, командовал бы грубой солдатнёй и при этом чувствовал бы глубокое моральное удовлетворение от самого факта честного служения кайзеру, тому самому кайзеру, который пуще другого презирает этаких вот толсторожих, толстозадых генералов.

Значит, так. Ей следует успокоиться, может, даже глоток-другой выпить для расслабления. Успокоиться и сосредоточиться. С этого мгновения у неё начинается совершенно другая жизнь. Поедет в Россию, как следует обоснуется там, выпросит себе дворец, наведёт там истинно брауншвейгский порядок, слуг наймёт молоденьких да молчаливых, обставит комнаты и залы по высшему разряду, а затем возьмёт к себе Христиана и будет медленно, в том и смысл, что будет очень медленно втаптывать его в грязь. Воздавая, так сказать, должное. Да, ну дела... В самую что ни на есть Россию... Не рвать, не суетиться и сохранять полнейшее достоинство. Vive la vie unique et heureuse[62].

   — Слушайте, — вернувшись в столовую, Иоганна-Елизавета гордо, как ей казалось, оглядела притихшую семью, — а давайте-ка мы знаете что? Давайте-ка мы с вами, дорогие мои, выпьем, а?

   — То есть? — Христиан подозрительно сощурился.

   — Да без всяких «то есть». Нальём и просто выпьем.

4

Письма эти, содержание которых после прочтения Христиан-Август коротенько изложил детям и более обстоятельно — брату, неожиданные и тем более страшноватые письма произвели в цербстском замке целую гамму впечатлений. Узнав о том, что вскоре поедет в Россию, где, возможно, сумеет выйти замуж, Софи пожала плечами и утащила Фрица строить снежную крепость. Иоганна-Елизавета принялась шуровать у себя в спальне, отбирая самые необходимые, без которых жизнь не в жизнь, вещи — через считанные полчаса таких вещей набралось несметное количество. Иоганн-Людвиг предложил младшему брату выйти погулять, чтобы на покое, вдали от чужих глаз и ушей, обсудить ситуацию, но, встретив вежливый отказ Христиана, не решился настаивать.

Пойдя к себе, Христиан-Август пробовал сосредоточиться, чтобы хоть как-то представить себе размеры свалившегося на него известия. Что ж, всё так, всё правильно... Он вполне отдавал себе отчёт в том, что дочь — это всегда зыбко, ненадёжно, временно, это — всегда до поры, до некоей грани, за которой появляются женихи, ухажёры, претенденты, умыкают твою единственную девочку, и остаются одни только письма и воспоминания. Он всегда это знал и лишь хронологически оказался неподготовленным к тому, что судьба потребует себе маленькую Софи прежде, чем девочке исполнится четырнадцать лет. Хотя, с другой стороны, он будет освобождён от необходимости видеть Иоганну, лицо которой чем дальше, тем больше вызывает со дна души ярко выраженные охотничьи рефлексы, или, как они в молодости говорили, желание из обоих стволов промеж рогов... Россия — большая страна, и если исторический фарт окажется на стороне Софи... Впрочем, какой тут может быть фарт, когда она ещё совсем ребёнок, ей бы в куклы, в домики бы играть, снежные крепости с Фрицем возводить. Что такое, в конце-то концов, четырнадцать лет? Разве что арабы да ещё вот итальяшки таких девочек женщинами делают. Вот оно, как жизнь повернулась: ещё за ужином делал ей замечания, как делал бы всякому ребёнку. И вот пожалуйте, девочка едет в Россию, чтобы сделаться женщиной. Бред, разумеется, хотя для Софи это безусловно шанс...

Заинтригованная ниоткуда вдруг появившейся суетой, раздираемая любопытством (тем более жгучим, что раньше из предотъездных сборов никто в этом доме не делал тайны), Элизабет Кардель пыталась доискаться причины. Софи, Амалия и даже Больхаген как сквозь землю куда-то провалились, а слуги оказывались сплошь тупыми фантазёрами, как, однако, и положено слугам. «Что хоть принцесса-то приказывали?» — допытывалась Элизабет, однако Иоганна столько уже с утра наприказывала и столько раз отменяла свои же срочные распоряжения, что разобраться оказалось непросто.