— Живому французскому языку, — ответила мадемуазель. — С вашего разрешения.
В свой черёд Иоганна-Елизавета припомнит данную ситуацию и находчивый ответ.
4
Всякий день маленькой Софи (Иоганна-Елизавета пробовала называть её Fighen[25], однако имя не прижилось) начинался, как у монашенки, под звук церковного колокола. Мощный медноречивый гул из соседней колокольни легко проходил сквозь массивную кладку стен, заставляя подвешенную на стене игрушечную обезьянку подрагивать лапами-пружинками. Если в первые дни девочка пугалась такого рода пробуждений, то скоро привыкла и даже перестала реагировать на мощный звук: чтобы её добудиться, Бабет вынуждена была как следует подолбить стальной линейкой в общую стену, прежде чем с той стороны доносился ответный удар, означавший, что Софи хоть и с трудом, однако проснулась и теперь лежит на спине, выдумывая для своей мадемуазель очередные каверзы.
Причём лежит, глупышка, и не ведает, что не отыщет своих чулок, покуда не распахнёт дверцы платяного шкафа: тут-то аккуратненько пристроенный хитрой Бабет уличный башмак и угодит ей по голове...
До обеда, с одним получасовым перерывом, девочке надлежало ежедневно выдерживать двух учителей. После того как мольбами, лестью и угрозами Софи получила от матери разрешение заниматься в присутствии Бабет, жизнь сделалась куда более весёлой. Особенно полюбила маленькая принцесса уроки танцев, когда можно было два часа кряду скакать по классной комнате в обнимку с Бабет, — и называлось это учёбой. Танцевальные занятия сделались настоящим отдохновением, оказавшись на шкале детских предпочтений рядом с грушевым пирогом и ночными шепотливыми и пахнущими телом Бабет разговорами. На другом конце той же шкалы, где было место шерстяным рейтузам, материнским пощёчинам и мытью головы, отыскалось место для занудных нравоучительных бесед пастора Дове и не менее скучных проповедей отца Перара. Фике, как иногда называли маленькую принцессу, жаловалась своей мадемуазель:
— Они оба такие противные, и все бубнят, бубнят...
— Они желают тебе добра, — терпеливо поясняла Бабет.
— Сто раз уже слышала! — парировала девочка.
— А кроме того, если они перестанут сюда приходить, то капеллан не сможет после урока поболтать с твоим отцом, ну а месье Перар останется без денежек, не сможет купить себе необходимой еды и будет голодать.
— Ну, если ты настаиваешь... — с сомнением в голосе отвечала девочка, вовсе не желавшая занудному месье Перару голодной смерти, но ещё менее желавшая дважды в неделю встречаться с ним за ученическим столом.
— Видишь ли, — поправила её Бабет, — я не могу в данном случае настаивать. Я ведь твой друг, так?
В полдень бывал обед, после которого Софи под присмотром мадемуазель должна была всякий день выходить на прогулку. Причём склонная к точности принцесса определила продолжительность гулянья: до четырёх часов в холодную погоду или при дожде, до сумерек в тёплую пору. Иоганна-Елизавета избавлялась таким образом от двух источников непреходящего раздражения, Бабет и Софи обретали временную гарантированную свободу, с лихвой умещавшуюся в треугольнике между замком, причалами и устьем Домштрассе. Элизабет с энциклопедической полнотой преподавала девочке все ей известные игры: с куклами, прыгалками, картами, монетой и проч. Их прогулки фактически превращались в этакую антологию детских забав и развлечений. После того как все известные Элизабет игры оказались заучены, наступил ещё более увлекательный период выдумывания, когда мадемуазель комбинировала условия различных трёх-четырёх потех. Да и в масштабах отдельного игрища существовали многие вариации. Например, после того как сходил лёд, Бабет и Софи подолгу швыряли пляшущие по воде камни, «пекли блинчики»: сначала с условием «у кого больше», затем «у кого нечет», затем до пятнадцати в сумме из трёх бросков... Когда же и рука от изнеможения отказывалась бросать, Софи узнала, что пляшущими камушками ещё и гадать можно.
— ...А вот сейчас ты что загадала? — поинтересовалась Софи, глядя, как Бабет, пустившая голыш по вечерней воде, поспешно зажала большой палец левой руки в кулак.
— Разное... Чтобы домой к себе вернуться.
— Домой? — переспросила девочка и, сделав удивлённое лицо, несколько раз перевела взгляд с мадемуазель на различимые с берега окна их комнат.
— Домой во Францию, — пояснила Элизабет.
— Потому что здесь тебе плохо, да?
— Как тебе сказать... Видишь ли, там, собственно, мой дом.
— Ты же сказала, что он сгорел, твой дом.
— Настоящий дом сгорел, да. Но, понимаешь, там вообще мой дом. То, что называется словом «родина». Своя страна. Свою страну каждый должен любить. Твоя родина — это Штеттин, например...
— И его нужно любить? Как маму?
— Ты возмущаешь меня, Фикхен. Так говоришь, как будто ты не любишь свою маму!
— Ты ведь знаешь, что нет, — спокойно парировала Софи.
— Я не знаю! Не знаю и знать об этом не хочу! И слов таких не желаю от тебя слышать! — с чувством заявила Элизабет, сделавшись на мгновение исполнительной мадемуазель.
— Ты только не сердись, — попросила девочка, — мы ведь друзья, так?
Заключительный оборот «n’est pas[26]» придавал словам девочки подозрительно взрослый оттенок, отчего у Кардель подчас возникал? чувство, что эта вот кроха, втрое моложе её и в такое же число раз должная быть более наивной, пытается докопаться до существа действительно сложных вопросов. В подобные моменты от серьёзного взгляда девочки Элизабет испытывала психологический дискомфорт. Так бывает с каликами перехожими: подаёшь им монетку, рассчитывая на юродивую слюнявую благодарность, а вместо этого тебе такой взгляд приходится вдруг выдержать, что только берегись... Что-то подобное случалось при общении с маленькой принцессой: ребёнок-то ребёнок, а вот как иногда глянет — мурашки бегут. Казалось бы, ну что такая маленькая способна понимать? А вот поди ж ты...
— Скоро домой будет пора, Бабетик, — заискивающе пропела Софи и прижалась к мадемуазель, обхватила её за полные бёдра и преданно посмотрела в глаза: мол, простили её, нет ли?
— Пойдём потихоньку, — согласилась Кардель.
Не столько последний разговор, как именно взгляд и жест девочки навели Кардель на грустные размышления. Но ведь действительно, какие всё-таки тошнотворные эти немки, от мала до велика. Злые и трусливые. Все друг на друга походят. Ненавидят целый свет и целый же свет боятся. Немцы, те куда более откровенны. А вот бабы-стервы переваривают свою злость, ходят с ней, этой злостью, как с торбой, — и только морщинами раньше времени покрываются. Сорокалетняя француженка против этих — сущий ребёнок. И как можно всего бояться? Боятся нищеты, а если вдруг разбогатеют — боятся потерять награбленное; боятся завистливых соседей, войны и перемирия, врачей и священников... Тупые скоты. Уж Элизабет видела, уж она знает. Любопытно то, что их король очень похож на среднестатистическую совокупность всех существенных национальных черт характера: жирный жлоб.
А ведь как готовились к визиту этого Фридриха или как его? Весь Штеттин был поставлен на уши: прямо-таки не город, а гигантская санитарная команда. Торговцы разводили золу в вёдрах и мыльной водой драили брусчатку перед своими лавками! Ну скажите, люди добрые, разве пришло бы в голову французам мыть улицы в ожидании короля?! Мужчины приоденутся, женщины слегка подкрасятся, и — бьенвеню[27], ваше императорское величество. Поистине, если Господь хочет наказать, то делает немцами. Тротуары-то вычистили, а себя в порядок привести не догадались. Уж сколько раз Элизабет видела, например, губернаторшу неодетой, однако ни разу не видела на ней свежего белья. Но чуть что — берутся рассуждать о культуре. Некультурные, жирные, бессовестные свиньи — вот кто эти немцы. На смертном одре не позабудет Элизабет того, как нагрянувший в Штеттин (то ли с ревизией, то ли на охоту, не поймёшь...) король обедал, набивая рот с таким отчаянием, как будто всю жизнь только и делал, что постился. Очень крестьянской наружности, похожий на гору мяса — типичный бюргер. К тому же заставил весь дом как следует понервничать. Когда первый голод был утолён, принцесса впихнула к королю и гостям тщательно наряженную по случаю такого события Софи. От девочки всего-то и требовалось подойти к его величеству и поцеловать руку. А маленькая нахалка подошла, увидела борова в короткой охотничьей куртке (предполагалось, что Фридрих прямиком отправится из замка на охоту) и вдруг спрашивает: