— Ступай, — наконец разрешил Махмуд. — Я позабочусь о тебе.

Салям поднял голову Тегини, ухватив её пятерней за остатки волос, и вышел из покоев хана.

Часть VI

ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЫНЯ

О смерти Улу-Мухаммеда Василий узнал скоро. Он слышал, как бояре шумно ввалились в его покои и уже с порога, перебивая друг друга, заговорили:

— Государь!.. Государь! Радость-то какая у нас! Услышал Бог наши молитвы, прибрала к себе смертушка Мухаммеда. В аду сейчас он жарится!

Разве можно чем-нибудь удивить Василия? Он прошёл многие испытания: знал унижение и победу... Лишённый зрения, обычные дела он воспринимал не так чётко, как бывало раньше. Он не удивится, если бояре скрутят ему руки и вытолкают вон. Его бока уже топтали ногами, а на голову наводили хулу. Он привык, что бояре, подобно смердам, грохаются перед ним на колени. Василий знал и о том, что юродивые почитают его за мученика. И невозможно найти слова, которые могли бы ранить его или обрадовать. Василий готовился ко всему, но только не к смерти Улу-Мухаммеда. Хан казался князю почти бессмертным и несокрушимым, как может быть несокрушима Орда. Василий не однажды наблюдал, насколько уважают и боятся ордынцы своего хана — падают ниц на землю и лежат так до тех пор, пока Улу-Мухаммед не проследует дальше. Князь знал и о том, что ближайшие слуги за великое счастье почитали коснуться губами его туфель. Хан был велик не только ростом, но и делами. Неустанно расширяя просторы Казанского ханства, он не однажды досаждал и ему, а затем взял в плен. Улу-Мухаммед не знал меры ни в чём: любил женщин, любил проводить время в весёлых застольях. Хан не знал предела своим желаниям, напоминая непокорную быструю реку, меняющую своё русло. И весть о смерти Улу-Мухаммеда была неожиданна, словно упавший на голову камень. В отличие от бояр он не испытал радости, не нашёл Василий в своей душе и облегчения. Пустота одна. За эти годы он привык к хану настолько, что ему казалось, будто Улу-Мухаммед всегда находился рядом с ним. Большой Мухаммед стал его господином, требовал с него ежегодную дань; но Василий видел его и тогда, когда он просил приюта в русских землях.

В то время Василию показалось, что Мухаммед не сможет никогда подняться!

Чтобы поверить в это, нужно было совсем не знать Мухаммеда. Уже на следующий год тот умел сделаться ханом, а позже, с бесчисленной ордой, вторгся в нижегородские земли. Шли годы, и Василий увидел уже другого Мухаммеда, не такого, каким он был в Орде, — молодого, полного сил, гостеприимного хозяина, рассудившего затянувшийся спор в пользу малолетнего внука Дмитрия Донского и подававшего ему пиалу с шербетом из собственных рук, а другого — постаревшего, усталого, без прежнего блеска в глазах. Единственное оставалось в нём неизменным — заразительный смех, и слуги его были так же расторопны, как и раньше, — мгновенно выполняли желание своего хана — подносили кувшины с кумысом, блюда с фруктами, а если потребуется — рубили строптивые головы. И если в Золотой Орде он был гостем, то в Казани оставался всё-таки пленником. Хотя внешне это как будто никак не сказывалось — Улу-Мухаммед по-прежнему оставался любезным с Василием, а слуги обходительными, и отдавали они почести русскому князю не меньшие, чем самому хану.

Улу-Мухаммед уважал своего знатного пленника, так почему ему, Василию, не уважать казанского хана?

Весть о смерти Улу-Мухаммеда расстроила Василия. Он пошарил ладонью вокруг себя и нашёл подлокотник кресла. Бояре умолкли и ждали, что скажет государь. Василий Васильевич осторожно опустился в кресло и спросил спокойным голосом:

   — Как же это произошло? Неужто сам помер?

   — Ну как же! Дождёшься его смерти! Такая глыбина до глубокой старости жила бы! — возразил кто-то из бояр. — Сын его убил старший, Махмуд! Мурзы говорят: убил хана и в реку спихнул. Татарове потом его тело выловили и рану нашли колотую.

   — Вот оно как!.. — глубоко вздохнул князь. Их судьбы были похожи. Оба они скатывались низко, чтобы потом возвыситься вновь. И если Василий пострадал от брата, то Улу-Мухаммеда убил собственный сын.

   — Что было дальше, рассказывай!

   — Хотел и братьев своих убить, чтобы самому на ханстве хозяйничать, да верные люди предупредили Касима и Якуба, чтобы не поддавались на посулы Махмуда, а ехали от него подалее. В Москве они сейчас, у тебя, государь.

   — Хорошо. Что ещё есть?

   — Посол из Казани прибыл, тебя хочет видеть.

   — Зовите его, бояре, — распорядился великий князь.

Василий услышал, как распахнулась входная дверь и вслед за этим кто-то уверенно приблизился к трону. Стоявший подле государя Прошка Пришелец шепнул в самое ухо:

   — Мурза это татаров... В горницу к тебе вошёл, словно сам здесь хозяин. Поклон едва отвесил, будто ты у него, государь, чего просить удумал. Улу-Мухаммед был жив, так послы у него куда почтительнее были.

   — Эмир Василий, — начал мурза, — теперь в Казани новый хан, сын Улу-Мухаммеда, Махмуд! Он велел тебе сказать, чтобы ты ясак не задерживал и платил так же исправно, как это было при его великом отце! Если всё будет по-старому, жить станем в мире, если же ослушаешься его, приведём войско на твои земли, города сожжём, а тебя вместе с твоими людьми возьмём в полон!

Василий помолчал, а потом спокойно заговорил:

   — Мне уже на этом свете нечего больше бояться, мурза... Передай хану: крест я целовал, что ясак буду платить исправно. Пусть не тревожится об этом Махмуд.

   — Ещё велел сказать казанский хан, на твоих землях прячутся два его брата: Касим и Якуб. Он велел тебе схватить их и в Казань доставить!

   — Вот здесь погорячился казанский хан! Царевичи Касим и Якуб гости мои, — проявил твёрдость великий князь. — И не подобает мне их со двора выставлять. Было время, я был гостем у Мухаммеда, так почему его сыновья не могут погостить у великого московского князя? Так и передай мои слова хану Махмуду.

Мурза ушёл, а бояре зашептались вновь.

   — О чём шепчетесь, бояре?

   — Государь, — услышал Василий голос Прохора, — тут мы от верных людей наших слышали, что Дмитрий Шемяка крестное целование попрал. Ничего его, супостата, удержать не может! С Ордой и с казанцами сносится. Зло против тебя чинит.

   — Так...

   — Ты бы не верил ему более, князь. А то доверчив, как ребёнок, оттого и видения лишился.

Год прошёл, как простил измену Василий своим братьям: Дмитрию Шемяке и Ивану Можайскому. Ведь только раны стали рубцеваться у ратников; облегчённо вздохнули крестьяне — никто не отрывал их от сохи, и, радуясь предоставленной свободе, засыпали они в амбары уродившееся зерно.

Знаменит год был и тем, что народилось в эту пору, как никогда, много мальчиков, и дружный детский плач тревожил успокоившиеся до поры сёла. А через некоторое время эта детвора, босоногая и безмятежная, ступила бы на прохладную землю, набирая от неё живительную силу.

Не нужно быть зрячим, чтобы разглядеть, как отдыхают от войны отроки, сполна наслаждаясь установившимся покоем; как любятся истосковавшиеся молодожёны; с какой радостью жёны дарят мужьям детишек.

Радость не бывает без печали, и старики, поглядывая на родившуюся детвору, вздыхали:

   — Отроков больно много... давно такого не бывало. Видать, быть войне...

   — Придётся растить мальцов бабам без мужниной опеки, — подхватывали другие. И ещё тяжелее, ещё печальнее вздыхали: — Народилось ныне много сирот!

Василий Васильевич знал о том, что Дмитрий Шемяка уже не однажды, против его воли, сносился с Ордой, подговаривая хана выступить против Москвы. Где бы ни находился Дмитрий, всюду возводил крамолы, подговаривая князей учинить против московского князя смуту. Угличский князь уже не раз ездил в мятежный Великий Новгород, величал себя там не иначе как великим московским князем. И упрекал Василия Васильевича во всех грехах: отдал он, дескать, Москву на поругание, а христиан унизил перед басурманами. Не возвращал Шемяка награбленную в Москве казну; держал у себя ордынских послов и искал расположения Кичи-Мухаммеда. Но и на этом не успокаивался Дмитрий Юрьевич: отказавшись от власти над Вяткой, он что ни день посылал туда гонцов, мутил народ, просил заступничества от притеснений московского князя. И чаша терпения, наполненная до самого верха, грозила расплескаться.