Вот наконец и Переяславль. Василий Васильевич подошёл к городу ночью. Спал город. Не слышно колокольного звона, не брехали в посаде злобные цепные псы. Великий князь показался себе чужаком в родной вотчине. Чем не тать, который пришёл на чужой двор под покровом ночи. Отсюда и до Москвы недалеко. В Переяславле Василия Васильевича должны ждать великие княгини да бояре.

Василий велел вознице остановиться, спрыгнул на схваченную ночным морозцем землю и долго смотрел на уснувший город. Вот когда и перекреститься можно. Это не басурмановы минареты. Вместо пальцев у князя теперь торчали короткие обрубки, и он свёл их вместе, насколько это было возможно, приложил к прохладному лбу.

   — Спас ты меня, Господи... теперь убереги от ненависти.

Рынды скромно стояли в стороне, не решаясь прервать беседу великого князя с Богом. Они сопровождали князя всюду: на поле брани и в плену, были свидетелями его падения, когда, казалось, ничто не может поднять его из бездны. Однако отроки видели и расположение хана к своему пленнику. Улу-Мухаммед обращался с Василием как с равным. И вот сейчас они стали невольными свидетелями его слабости: князь крестился на купола и боялся ступить в родную вотчину.

Василий был молчалив и печален. Он не знал, как примет его народ, которого он вверг в ещё одну беду. Возможно, завтра никто не захочет снять перед ним шапку, а юродивые начнут тыкать в него перстами и вопить: «Царь-ирод вернулся! Царь-ирод вернулся!»

Ночь показалась Василию особенно зловещей — предтечей[44] к ещё большей беде.

Но когда Василий повернулся, рынды признали в нём прежнего великого князя — посуровело его лицо.

   — Мы останемся здесь до утра, я не желаю тревожить город.

Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым. Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:

   — Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?

Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.

Утренняя служба была ранёхонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решётка.

Дружина уже выстроилась в колонны и ожидала последнего слова великого князя, а он всё медлил и продолжал стоять у родных стен. Наконец он собрался, махнул рукой и проговорил:

   — С Богом! Домой пора!

Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.

   — Кто такие?! — грозно окликнул въезжавших вратник.

И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:

   — Неужто стяг княжеский не разглядел?! Великий князь Василий Васильевич домой возвращается! Покажет он ещё тебе!

   — Мать честная! — охнул наверху, на башне, мужик и уже стыдливо, явно выпрашивая прощение, заговорил: — Да разве в темноте-то различишь, кто свой, кто чужой? Мы ворота охранять поставлены, вот и спрашиваем всякого. А вдруг тати какие наведаются, а то и татарва. — И, посмотрев на ордынцев, сопровождавших Василия Васильевича, добавил: — Мало ли!

   — Ладно, — смилостивился Прошка. — Пошли с доброй вестью к великим княгиням. Скажи, Василий Васильевич вернулся!

Великую княгиню Софью Витовтовну и жену свою Марию Василий увидел сходящими с Красного крыльца. На матушке был белый платок и парчовое платье, Мария — в длинном сарафане, поверх надет короткий красный тулупчик, а на голове шапка меховая. Лестница была высокая, и матушка, поддерживаемая под руки боярынями, осторожно, носком сапожка, искала следующую ступень. А затем чередом степенно ступали бояре, словно на ветру раскачивались бобровые шапки.

   — Пустите меня, — запротестовала матушка, — дайте же мне к сыну подойти.

Боярыни послушно, отступили в сторону, и Софья, обретя свободу, сделала самостоятельно шаг к Василию Васильевичу.

Сколько же раз он представлял эту встречу. Вспоминал Василий и дом-дворец, снилась Мария, но особенно щемила сердце дума о матушке, он видел её лицо: белый лоб, прорезанный морщинками, немного заострённый нос, круглый подбородок. Наверное, для дворни и бояр матушка была строгой, но Василий знал её ласковой и всегда всё прощающей.

   — Василёк!.. Вернулся... — великая княгиня прижалась к груди сына, и Василий, позабыв о боли, гладил пальцами-обрубками её состарившееся лицо. Сейчас он был не великим князем московским, а мальчишкой, которому, для того чтобы укрыться от беды, нужно прикосновение ласковых материнских рук.

И, стараясь не задерживать взгляда на страшных ранах сына, великая княгиня утешала:

   — Ничего, Василёк, ничего! Всё образуется, заступится за нас Господь. Главное, ты с нами. Иди... жёнушку обними, истосковалась она без тебя.

Хоть нелегка была любовь Василия, хоть и будоражила иной раз память о той первой, незабываемой ночке, проведённой с дочерью боярина Всеволожского, но думал князь о Марии всегда с теплотой. Хрупка жёнка, а вот сумела родить двух сыновей. Обнял Василий великую княгиню за плечи и тут же устыдился своей слабости — бояре ведь рядом!

   — В дом иди... иди, Мария. Мне ещё с боярами поздороваться нужно.

   — Здравствуйте, бояре-государи, — произнёс князь, когда великая княгиня покорно и гордо в сопровождении множества боярышень стала подниматься на Красное крыльцо.

В ответ услышал нестройное и радостное:

   — Здравствуй, государь! Здравствуй, великий князь, с возвращением тебя!

Сказано это было так, словно вернулся Василий не из долгого плена, а пришёл с соколиной охоты, на которую отправился прошлым вечером.

   — Москва-то как после пожара? Мне говорили, что всё сгорело.

   — Что и говорить, беда! Строим, государь, всё сызнова строим. Стольная горела так, что каменья посыпались. В Москву приедешь, так ты её не узнаешь.

Устав от долгих речей, Василий Васильевич поднялся в хоромины, и бояре, сгрудившись у дверей, не решались переступить порог опочивальни, а так хотелось пойти с государем да посидеть рядком. Но Прошка Пришелец, бестия эдакая, тут как тут.

   — Не видите, что ли? Устал государь! Покой ему нужен!

Ничего не берёт злыдня: великий князь в ранах весь, а ему только слегка рожу ободрало, да отощал малость, и всё такой же горластый, как и прежде. Повернулись бояре и пошли прочь.

Колокола отзвонили, кончилась заутреня, а великий князь всё молился и клал поклоны, будто наложил на себя епитимью. Он не услышал, как приоткрылась дверь и так же, тихо скрипя, затворилась. От раздумий его оторвал голос, который укорял:

   — Скажи, князь, правду говорят, ты нашу землю татарам продал? Сколько же она стоит? Тридцать сребреников?

Оглянулся князь и словно совесть свою увидел: монах в длинной чёрной рясе стоит, под клобуком шальные глаза прячет. Бояр-то и на порог не пустила стража, а чернец аж в молельню ступил.

   — Нет, не угадал, — отвечал великий князь, обернувшись к чернецу, и не хотелось подниматься с колен: разве с совестью разговаривают стоя: — Видит Бог, я не мог поступить иначе.

   — Если бы ты остался только князем, тогда татары не пришли бы на нашу землю.

   — Я не мог быть просто князем, когда и прадед, и дед, и отец мой — все были великими князьями. Москва первый город, почему же я должен быть вторым?! Мне бы никогда не простили этого греха мои дети и внуки мои. Я хотел для Москвы только добра, видит Бог!

А совесть не отступала, укоряла дальше:

   — Москва не простит тебе, если ты не покаешься!

   — Но я великий князь! Я могу каяться только перед Богом!

   — Прежде всего ты раб Божий! Ты должен вернуться в Москву босым, сняв с себя шапку. И не пробирайся в город ночью, как это делают тати. Иди днём, чтобы каждый мог рассмотреть твоё страдание.

   — Я князь великий!