— Привык я к тебе, Василий, так и держал бы тебя здесь подле себя. Однако не могу, великое княжение тебя ждёт. Да и жена твоя тоскует!

   — Да, хан, ждут меня в Москве.

   — И ещё я тебе хочу сказать, Василий: от своих мурз я узнал, что великого княжения Шемяка будет добиваться. И на грамоты мои смотреть не станет. Многие князья и бояре его сторону примут.

Князь открыл рот, чтобы произнести слова благодарности, но застряли они в горле комом. Едва смог выдавить из себя:

   — Прощай, хан... Дай Бог, не свидеться... — И поднёс беспалую ладонь ко лбу, трижды перекрестился.

Второй раз возвращался Василий Васильевич от Улу-Мухаммеда великим князем.

Лошади запряжены, возницы в который уже раз осматривали подпруги, заглядывали под телеги, проверяя оси перед дальней дорогой. А князь всё не возвращался, словно не хотел расставаться с землёй, на которой он стал пленником. Наконец Василий повернулся к Михаилу Андреевичу и сказал:

   — Едем, князь... домой.

Кто уезжал не без грусти, так это князь Михаил Андреевич. Зацепила его за сердце юная татарка, с которой он проводил время в полоне. И сейчас, наблюдая в стороне за отъездом князя, она спрятала лицо, опасаясь показать слёзы, жгучие, горькие, подступившие к глазам.

Великий князь был отпущен с боярами, воинами и челядью. В знак особого расположения к своему гостю Улу-Мухаммед велел сопровождать князя доверенным мурзам. Татары ехали молча и держались по обе стороны от Василия. И эта ненавязчивость казанских уланов только напоминала ему, что он по-прежнему пленник.

   — Эй, мурза, как там тебя? — окликнул Василий Васильевич улана. — Шёл бы ты со своими людьми обратно. Здесь меня никто не тронет, через день пути — Московия!

Улан Галям посмотрел на князя. Он не любил Василия, и куда радостнее для него было бы повстречать князя где-нибудь на поле брани, чем сопровождать его до самой Москвы. Но улан исполнял волю хана, которая для него священна, и потому неотступно ехал рядом, готовый ценой собственной жизни уберечь от беды великого князя. И в то же время Улу-Мухаммед велел исполнять волю Василия, как если бы это было сказано самим ханом. Ещё некоторое время он колебался, а потом, повернувшись к всадникам, прокричал:

   — Едем обратно... в Казань! Князь Василий просит не тревожить его, до Москвы он доедет сам.

Улан даже не попрощался с князем — ударил стременами в бока жеребцу и, обдав Василия липкой грязью, поскакал в обратную дорогу.

   — Тьфу ты, нечисть! — Василий Васильевич смахнул с лица комья грязи.

И долго ещё потом князь не мог отделаться от ощущения налипшей на лицо грязи — она, как смердящий плевок, который не вытравить и благовонным ладаном.

Михаил Андреевич, подгоняя коня, ехал впереди великого князя, повсюду сообщал благую весть об освобождении Василия Васильевича. Колокола радостно бились, встречая московского хозяина. Михаил спешил в Москву к великим княгиням, ненадолго останавливался, чтобы поменять коней, и, забывая про сон, ехал дальше. Под Дудимным монастырём Михаил Андреевич решил остановиться. Он не хотел беспокоить святых старцев и потому лагерь разбил под стенами.

С утра было морозно, замёрзли лужицы, тонкий ледок хрустел под ногами. Однако днём солнышко припекло, растопило лёд, и его капли крупными бриллиантами поблескивали на солнце. Шатёр у Михаила просторный.

крепкие обручи стягивали сукно, и порывы ветра разбивались о плотную ткань. Шатёр поставили на самом берегу, и он напоминал величавый струг, который резал серую, потемневшую по осени воду, а на высоком стержне трепетало знамя.

Внутри уже было прибрано: в углу иконка, под ней сундук, на который небрежно брошен великокняжеский дар — шуба бобровая. Князь Михаил подозвал боярского сына и, плюхнувшись на сундук, сунул под нос кожаный сапог, повелел строго:

   — Снимай! Отоспаться хочу!

   — Князь! — переступил порог шатра дьяк Иннокентий, вертлявый, словно маленькая собачонка, мужичок. — У монастыря дьяк Дубенский с Ачисаном!

Михаил Андреевич встрепенулся и, отстранившись от боярского сына, привстал:

   — Чего они хотят? Спросил, что им надобно?

   — Да по всему видать, от Дмитрия Шемяки к Улу-Мухаммеду торопятся.

   — Татар-то много с ними?

   — Малость! Может, всех и положим? А ежели что, монахи нам помогут.

   — Ачисана не трогать, пускай едет в свою басурманову Орду. Покажи ему печать Улу-Мухаммеда, что Василий, как и прежде, великий князь московский. А дьяка Дубенского вязать и в шатёр ко мне! Да чтоб ни один татарин или наш обратно не повернул! Будут дерзить... мечом рубите!

Михаил Андреевич едва успел ополоснуть с дороги лицо, поменять рубаху, как рынды втолкнули в шатёр дьяка Дубенского. Он не желал идти, упирался, матерился нещадно, проклиная насильников, а стражи, взяв его за шиворот, лихо впихивали в шатёр. Губы дьяка были разбиты, из носа сочилась кровь.

   — Кланяйся князю, негодник! Кланяйся! — как маленькая собачонка, гавкал рядом Иннокентий.

Дьяк рукавом размазал по лицу липкую кровь, и оттого лицо его показалось ещё более дерзким.

   — Не холоп я твоему князю! У меня свой господин имеется, великий князь Дмитрий Юрьевич!

Рынды налегли на плечи непокорному дьяку, заставляя его склониться в ноги Михаилу. Довольно хмыкнув, князь велел поднять непокорного. Кровь смешалась с землёй и пуще перепачкала дьяка.

   — Ответишь за самоуправство!.. — дерзко блеснул глазами дьяк. — Сполна ответишь, что слугу самого Дмитрия Юрьевича позоришь!

   — Ушёл кто-нибудь? — поинтересовался Михаил.

   — Один... В лес утёк. По всему видать, дворовый малый. Прыткий больно оказался, пока его вязали, двух наших успел заколоть. Погоню за ним отправили, да, наверное, уйдёт. Конь у него больно резвый!

Теперь понятно, почему Дубенский дерзок. Только ведь на Руси один московский князь — Василий Васильевич.

   — Бить дьяка кнутом до тех пор, пока не скажет, с чем к Улу-Мухаммеду ехал! И отведите подалее от монастыря, орать будет. Мне да святым покой нужен.

С дьяка Дубенского сорвали портки, задрали до самой головы рубаху и привязали к бревну. Дьяк плакал от обиды и позора, глухо матерился, просил прикрыть наготу, пожалеть его и отпустить, но рынды оставались угрюмо молчаливыми.

   — Поначалу я ударю! — взял у рынды кнут Иннокентий и, повертев его в руках, словно хотел убедиться, а достаточно ли крепко орудие для дьяковой спины, нанёс первый удар.

Ремень со свистом разрезал воздух и звонко опустился на обнажённую спину.

   — Будешь говорить, сучье отродье?! Зачем к басурману в Орду ехал? Будешь говорить, проклятый, на что хана склонить хотел?! Будешь!.. Будешь!..

   — Ведь запорешь же... Насмерть же запорешь, — выплёвывал кровавую слюну дьяк.

   — Будешь говорить?! — в который раз поднимал руку с кнутом Иннокентий.

И от ударов кнутом кровь с исполосованной спины брызгала в разные стороны, пачкая кафтаны стоявших рядом стряпчих.

   — Скажу... князь Дмитрий Юрьевич великого княжения московского просил... у хана Мухаммеда. Старшим братом на Руси хотел быть...

   — Чего ещё желал Шемяка?! — орал Иннокентий в самое ухо страдальца. — Чего хотел?!

   — Просил у Ачисана убить... великого князя в Орде. — Лицо дьяка посинело. По ногам пробежала судорога — Дубенский дёрнулся ещё раз и затих. Жизнь оставила его тело, которое ещё несколько минут назад было сильным.

   — Помер, поди, — безразлично отметил Иннокентий, вытирая окровавленный кнут о траву. — Божья воля свершилась. Ежели угодил бы Христу, он бы его пожалел. Поделом! Вот как великого князя обманывать!

Иннокентий не заметил, что подошёл монах. Ряса на нём была ветхая, через её прорехи виднелось потемневшее тело. Чернец тронул за локоть дьяка и произнёс:

   — Христианин ведь... Похоронить надобно. Ты иди, дьяк, а мы его отпоём и в землю уложим.