Ачисан в сопровождении нескольких мурз явился сразу.
— Это крест твоего сына эмира Василия. — Ачисан разжал ладонь, и великая княгиня увидела золотую цепь с крестом-нательником, который принадлежал её сыну. Цепь была длинная, свешивалась с руки, и Ачисан намотал её на кривые пальцы. Крест, словно в такт биению её сердца, стал мерно раскачиваться.
Бояре молчали.
— Что вы желаете за этот крест? — спокойно спросила великая княгиня.
— Ничего, — просто отвечал Ачисан. — Это крест твоего сына, и Улу-Мухаммед, наш великий хан, возвращает его обратно. Ещё Улу-Мухаммед послал нас сказать, что твой сын Василий его пленник.
— Дай мне сюда крест! — потребовала великая княгиня.
Ачисан сделал шаг навстречу женщине и протянул ей золотую цепь. Софья Витовтовна взяла крест бережно и держала его будто хрупкий предмет. Она сразу заметила, что крест слегка погнут, может быть, это след от татарской сабли, которая сбила её сына с коня. Ещё совсем недавно золотая цепь обнимала шею её сына, а сейчас нашла покой в мягких ладонях матери.
— Мы исполним любую волю Улу-Мухаммеда, только чтобы великий московский князь был опять с нами, — проговорила Софья Витовтовна.
Скоро о печальном известии узнала вся Москва, а затем весть на чёрных крыльях разлетелась на все стороны. И через день о пленённом великом князе знали в Суздале, в Ярославле, в Великом Новгороде.
Случалось великим князьям проигрывать битву, бывало, спасались бегством, но чтобы московский князь попал в полон — произошло впервые. Московские колокола надрывались в великой скорби. Плач прошёл по Руси. Осиротела разом Русская земля. Хоть и раздирали её междоусобицы, но стоило беде перешагнуть ворота, как всякий почувствовал, что печаль вошла и в его дом. Лились слёзы на папертях и в церквах, во дворах и дворцах. А базары в эти дни сделались молчаливее и угрюмее — никто громогласно не звал к своему лотку, не выкрикивал приветствия, а милостыню в этот день нищие собирали большую, чем в обычные дни.
Пьяненько было в Москве и погано.
Великие княгини, Софья и Мария, молились неустанно в Успенском соборе и выпрашивали у Спасителя освобождение для своего господина.
Не умеет беда приходить в одиночку. И недели не прошло после пленения Василия, как вспыхнул в Москве двор боярина Семёнова. Пламя красным петухом высоко взметнулось к небу и прорвало чёрную бездну ночи. Огонь легко пожирал близлежащие строения, разбрасывал во все стороны колючие, жалящие искры. Затем, спалив высокий забор, вырвался на простор.
Улицы наполнились криками, мольбой о помощи. В свете пламени в боярских хоромах мелькнул тёмный силуэт, который тотчас скрыли клубы дыма.
— Боярин это! — орала челядь. — Боярин это! Видать, совсем очумел!
Так и сгинул боярин в чаду, а огонь, не унимаясь, прокладывал себе дорогу всё дальше к Кремлю. Скоро сгорела церковь Вознесения, огонь безжалостно расправился с монастырём Покрова-на-крови, едва не погубив сонных монахов. Огонь спалил в монастыре всё, не оставив ни деревца, только мурованая церковь, почерневшая от копоти и дыма, продолжала стоять.
— Монахи-то погорели! — сокрушался чёрный люд. — Святые старцы там были, идти не могли. Немощные. Видать, все в полыме сгинули!
Пожар не унимался два дня. Яростно, хищным зверем кидался на всё, что ещё не удалось вывезти. Закопчённые стены и груды камней остались на том месте, где ещё два дня назад высились величественные соборы.
Сгорела княжеская казна, уцелела только шкатулка Владимира Мономаха с Евангелием. Великая княгиня пришла на пепелище сгоревшей сокровищницы и, глядя на угли, обронила:
— Вот и всё... Теперь хоть по миру иди.
По миру великая княгиня не пошла: собрала внучат, кликнула невестку Марию и уехала из сожжённого города в Ростов Великий, где её должны были приветить палаты архиерея[42].
Москва выглядела сиротой, как мать, оставленная сыном, старая, обгорелая, без помощи и надежды на воскресение. Город умирал, и похоже было, что не сыщется той силы, которая смогла бы возродить уже умерший город.
Московиты, почерневшие от копоти и свалившегося горя, передавали друг другу слова великой княгини Софьи Витовтовны:
— В Ростов Великий, говорит, поеду. Там сына дожидаться стану. Неужто Ростову Великому первым городом на Руси быть? — обиде горожан не было границ. — Возвернуть её нужно было бы обратно, пускай себе в Москве сидит!
— Дмитрий-то Шемяка пробовал поворотить великую княгиню, так она его супостатом назвала и велела прочь с дороги убираться.
Палило солнце. Пахло дымом. Всюду валялась падаль, на которую в огромном количестве слетались стаи мух. Боялись, что может начаться мор.
Опустел город. Не стало прежних многоголосых базаров, и в то место, где ещё недавно весело гудела ярмарка, стаскивали истлевшие трупы, чтобы потом захоронить в Убогой яме.
Из бояр в Москве остались только Семёновы, всем семейством они ютились в неглубоком погребе, стащив туда и ценную рухлядь, которую успели спасти.
Москва пала сама, в один день, так гибнет в одночасье сильный зверь, сражённый охотником, или сгорает вековой дуб, подожжённый молнией. И вместо крепкого города стояли обугленные, почерневшие развалины.
Из стольного города Москва грозила превратиться в обычный удел. Не было в нём Василия Васильевича; спасаясь от пожара, выехали в Ростов Великий жена и мать великого князя, а Дмитрий Юрьевич Шемяка уже не мечтал о стольном посохе — отсиживался в своей вотчине. Чернь и та уходила от пепелища далеко за посады, где и строила избы.
Боярин Семёнов, поднявшись из погреба, который теперь служил ему домом, не узнавал прежнего великолепия: ни соборов, ни палат мурованых, горожане напоминали нищих — кафтаны на всех драные, а из прорех проглядывала почерневшая плоть.
— Захочешь восстановить стольную, так руки не послушаются, — выговорил он тихо. — Что же теперь дальше делать? Без государя мы остались, государыня уехала, а город теперь — яма помойная.
— А ты не стоял бы, боярин, — дерзко возразил мужчина в залатанном кафтане. Было видно, что он из мастеровых и не особенно привык ломать шапку перед знатью. Сам себе голова! Наступившая беда уровняла всех: господина и холопа. — Град надо строить заново.
Вот возвернутся татарове и то, что не сгорело, пограбят.
Боярин усмехнулся:
— Неужто ещё что-то не сгорело?
Мастеровой уже не слушал и, поравнявшись с мужиками, которые бестолково топтались около порушенных домов, озорно прокричал:
— Ну что, православные, совокупляться[43] нужно, чтобы град отстроить! Татарин у порога.
Было в его голосе что-то такое, что заставило прислушаться всех, даже боярин Семёнов завертел башкой.
— Что делать-то?
— Что делать, спрашиваешь? Сперва ворота нужно ставить, без них не бывать городу.
Выходило, мужики только и ждали этой команды — засуетились, усиленно заскребли пальцами затылки и повалили гурьбой за мастеровым. Он не оглядывался, знал: московиты поспешают за ним, опасаясь приотстать хоть на шаг.
Не прошло и часа, как из посадов повезли на подводах брёвна, застучали топоры, запели пилы, и мужики, напрягаясь, прилаживали сколоченные ворота к городским стенам.
— Как тебя звать-то? — спросил боярин мастерового.
— А тебе-то чего, боярин?.. Ладно, кличь Иваном. Рукавища-то закатал бы, пообдерёшь здесь, а одежонка у тебя дорогая.
И, уже забыв про боярина, взялся за топор, который с весёлым шумом снял с шершавого бревна вихрастую стружку. А рядом мужики крепили брёвна скобами и прикрепляли деревянные щиты к порушенным пробоинами зияющим стенам.
Был в этой общей работе такой азарт, который сумел вмиг сплотить всех. Город оживал. Видно, так понемногу воскресает человек после долгой и мучительной болезни. Сначала шевелит пальцами, потом делает попытку привстать с ложа, и вот уже первые нерешительные шаги. Москва разогнулась.