— У великого московского князя свои дружины, а у нас свои, — поддержал брата Иван Можайский. — Если татар нет, так чего зазря отроков морить! Если бы казанцы сечи хотели, так давно бы Нерль перешли. Надо о нашей воле великому князю сказать, пускай подле себя зря не держит! Дома дел полно!
Воеводы пришли к московскому князю смиренно, но за этой покорностью Василий Васильевич угадал злое сопротивление его воле. И чем ниже склонялись головы князей, тем больше неудовольствия зрело против великого государя. И деревья гнутся в ураган, только и он не вечен: пошумел и утих, а лес как рос, так и будет расти далее, цепляясь ветками за небо. Так и князь московский всегда первый среди младших братьев, что бы они ни говорили.
— Государь, московский князь великий, — вышел вперёд Иван Андреевич, — ты не серчай на нас шибко, только ведь мы не холопы твои. Каждый из нас в своём уделе хозяин! Вот мы у тебя и спросить хотим: ежели татары не пришли, так чего нам здесь без толку томиться? По домам пора разъезжаться!
Государь сидел в самом углу шатра, на скуластое лицо падала тень. Может, нарочно так сел, чтобы глаз не было видно. Не дрогнул государь, будто и не слышал Ивана Можайского, только руки потянулись к поясу.
Иван Андреевич исподлобья наблюдал за великим князем, ждал ответа на свои слова.
— Что ж... вы люди вольные, — вымолвил князь, — поезжайте себе. А я со своей дружиной ещё задержусь.
Иван Андреевич не ожидал такого быстрого решения от государя.
— Если бы татары были, то уж давно бы объявились здесь. А так, видать, совсем с наших земель подались, — пытался он оправдаться.
Московский князь хотел напомнить, что ордынцы умеют прятаться, как никто: пробираются оврагами и низинами, подолгу могут сидеть в лесу, а потом появляются словно из-под земли и внезапно уходят. Добыча их всегда обильная, как жатва в урожайную годину. Промолчал Василий Васильевич.
Подумав, Иван Андреевич добавил:
— Мы далеко не пойдём. Поставим здесь в двадцати вёрстах заставы, а ежели действительно ворог нагрянет, так ты, Василий Васильевич, дай нам знать.
— Хорошо, — кивнул головой великий князь. — Ступайте себе. Дайте мне помолиться.
Утро ещё только занималось, а великий князь встретил его на ногах. Отстоял заутреню, испил кваску. В эту ночь он не спал, хоть и не долог был разговор с князьями, а ранил сердце. Каждый удельный князь на своей земле хозяин. Если наказал великий князь явиться к стану, то любой из братьев может обидеть его отказом. А всё Шемяка! От него одного смута идёт, а на Дмитрия и другие князья засматриваются. Василий Васильевич видел, как слаба его власть, а удельные князья больше обращают внимание на силу, чем на великокняжеские московские бармы. Новгород всё более вольницу показывает, посадник так и говорит:
— У нас, новгородцев, земли поболее будет, чем у московского князя.
И новгородские купцы с московскими знаться не желают, всё на Ливонию засматриваются. Русь для них чужой становится. Видно, судьба Москвы такова, что воевать ей с собственными союзниками. Василий Дмитриевич оставил сыну не только великокняжеский престол, но и передал мудрые заветы московских князей. Василий Васильевич часто вспоминал слова отца:
«Русь — это пирог. Великому московскому князю от дележа всегда достаётся побольше и послаще, а то что остаётся, нарезают удельным князьям. Набивай живот впрок, чтобы потом не голодать. И помни, Василий, ты на Руси первый! Ты медведь, а прочие князья псы! Только псы могут сбиваться в стаю, а медведь всегда бродит один и не признает с собой рядом никого. А объединяются они всегда против воли старшего брата. Ты же не допускай этого. И если пришла нужда, так рви их поодиночке. Удельные князья должны быть при тебе, что вороны при медведе. Пусть им всегда достаются объедки от трапезы великого московского князя. Будь хитрым, сын! Не гордись зазря, для дела и поклониться можно. Но не забывай одного — ты старший брат!»
После заутрени князь почувствовал, как навалилась на него усталость, казалось, и сил-то осталось ровно настолько, чтобы добраться до шатра и растянуться на твёрдом ложе.
— Государь! Василий Васильевич! — вбежал в шатёр Прошка. — Гонец прибыл, татары Нерль перешли! Через час здесь будут! Что делать прикажешь?
Хоть и не спал всю ночь государь, а сна как не бывало.
— Собрать всех, кто есть, и к переправе! Задержите татар!
— Да собирать-то было бы что! Распустил ведь ты всех, Василий Васильевич! Князья ещё вчера ушли. Только и осталось, что полторы тысячи всадников!
— Пусть гонцы скачут к Михаилу Андреевичу и Ивану Андреевичу, авось поспеют братья к сече!
В этот день утро было особенно светлым: ни обычного тумана, ни облачка на небе, даже роса быстро успела высохнуть под лучами солнца.
Утром страха не ощущаешь, и, возможно, в этом повинна предрассветная прохлада, остужающая разгорячённые головы. А может, следует винить воздух, который в ранний час, как никогда, опьяняюще сладок. Утром у воинов нет того страха и волнения, испытываемого ими ночью перед грядущим сражением.
Василий Васильевич вышел с дружиной на берег Нерли. Кони, отдохнувшие за ночь, терпеливо ждали.
Две рати стояли друг против друга, и ветер трепал хоругви и татарские бунчуки.
Прошка повернулся к государю:
— Мало нас, Василий Васильевич, басурман раза в три поболее будет.
— От Ивана Можайского гонец прибыл?
— Нет, государь. Вернулся гонец от Михаила Андреевича. Князь велел передать, что скоро здесь будет.
— Не сказал, почему задерживается?
— Беда в том, что воинство своё распустил провизию собирать.
Рать великого князя стояла подле Евфимиева монастыря, и кони, прядая ушами, жались упругими боками к бревенчатым стенам. Игумен, приоткрыв ворота, выпустил на волю десятка два молодцов в схимном одеянии.
— Копья для монахов найдутся? — спрашивал старик.
— Найдутся, отец, как не найтись, — отвечал великий князь. — Копья будут, но вот брони не обещаю, в обозе вся осталась.
— Ничего. Всё в руках Господа нашего. Если суждено отрокам погибнуть, значит, предстанут на небесах перед Богом нашим и всеми святыми, а схима им саваном останется, — был грустный ответ. — Я бы и сам с тобой пошёл, Василий Васильевич, да стар больно. Ноги едва держат! С дедом мы твоим, Дмитрием Донским, на Куликовом поле ордынцев держали... Смотрю вот, только мало вас, боюсь, побьют татары.
— А ты молись за нас, старец.
— Хорошо, буду, — пообещал игумен.
Утром поверить в смерть особенно трудно. Разве захочешь умирать, когда восторженно заливается в лесу соловей, когда небо высокое и голубое. Однако смерть стояла совсем рядом, и её можно было увидеть в хитрых глазах татар, которые, щурясь, поглядывали на небольшую рать великого князя. Смерть сидела на концах копий, украшенных конскими хвостами, покоилась в кожаном колчане со стрелами, смерть лежала и под копытами лошадей — напуганные и разгорячённые сечей, они втопчут упавших и раненых в землю.
Смерть была многолика.
Полки стояли друг против друга совсем не для того, чтобы всмотреться в лицо своей смерти, а затем, чтобы помолиться своему Богу. Каждый перед сражением обращался к небу, откуда незримо должен был созерцать происходящее Бог, который присутствовал здесь, но не был виден. Каждый хотел от своего Бога спасения, и каждый знал, что это невозможно — ведь кому-то суждено пасть на поле боя.
Вот татары помолились, изготовили бунчуки наперевес, конский волос нежно гладил высокую траву.
— Алла! — закричал Тегиня и первый погнал коня на ровный строй дружинников, увлекая за собой орущую тьму.
— За Христа! За веру!
— Бей басурманов! — орали полки.
Вместе со всеми кричал и Василий Васильевич, совсем не узнавая своего голоса. Справа от него, с перекошенным от злобы ртом, мчался Прошка. Он бешено нахлёстывал коня, и жеребец, явно обиженный непривычным обращением хозяина, протяжно заржал. Слева, пытаясь не отстать от государя, погонял коня молоденький рында. Великий князь уже выбрал себе татарина — рослого подвижного детину, длинное копьё в его крепких руках казалось безобидной хворостиной. Василий Васильевич отыскал его среди прочих татар, повинуясь какому-то внутреннему порыву. Видимо, нечто похожее почувствовал и татарин. Он пробирался к Василию через толпу басурман, умело управляя конём.