Она подошла. Попыталась положить руку мне на плечо, но я весьма невежливо отбился от нежданной ласки. Мне вдруг – остро – показалось кощунственным обниматься с любовницей в присутствии Дашки.

И Тая это поняла.

- Ты что? – ее брови изогнулись насмешливой дугой. – Стесняешься? Ее?

- Я не собираюсь обсуждать эту тему. Чего ты хочешь?

- Чего я хочу, я знаю. Вопрос: чего хочешь ты?

- В данный момент я хочу, чтобы ты ушла, - злость  - на нее, на себя? – постепенно вступала в свои права. – А не в данный хочу, чтобы ты забыла сюда дорогу. Итс май лайф, Тая. И я не собираюсь ею ни с кем делиться.

- Ага. Понятно, - она, было успокоившись, снова начала закипать. – Значит, у тебя своя жизнь, у меня своя. И из общего у нас только постель.

Я молчал, но о сказанном не жалел.

- Ну же, скажи! Чего ты молчишь? Может, хоть здесь наберешься смелости и честно скажешь?

Мне нечего было ей ответить. Нечего из того, что она хотела бы услышать.

- Молчишь? – она наступала. – А хочешь, я тебе скажу? Уж у меня-то смелости хватит. Ты считаешь, что сможешь трахать меня, когда тебе захочется, а в постели будешь думать о ней! – она кивнула в сторону Дашки, чудом вписавшейся в дверной проем. – Ну, готов? Признайся в этом. Только не себе – это и так понятно. А мне. Сусанин, если уж тебе так нравятся неживые, давай, заведем тебе резиновую куклу. Будешь возиться с ней – кормить ее с ложечки, спать укладывать…

- Уходи.

- Вот что ты решил! Понятно. Только я собираюсь уйти не только отсюда. А из твоей жизни! Вообще!

- Уходи.

- Правда? Ты отдаешь отчет в своих словах? – прошипела она. – Не пожалеешь? Потом?

В тот момент мне так и казалось. Что не пожалею.

- Уходи, - повторил я, насилу сдерживаясь.

- Ах ты…

Я не знаю, для чего она замахнулась – чтобы ткнуть меня в грудь, или влепить пощечину. В любом случае, это осталось для меня тайной – я вовремя перехватил ее руку и сжал запястье.

- Пусти.

- Хватит. Устраивать. Истерику. Просто уйди, - в такт словам я тряс ее руку, прежде чем отпустить.

Тая засопела, растирая запястье, всем видом показывая какое я животное, раз причинил ей «такую» боль. Потом из нее вырвалось что-то обидное типа «еще пожалеешь»  и она ушла, хлопнув дверью.

Я пошел следом, закрыл входную дверь на замок – чего не делал никогда. Прислонясь к железному полотну разгоряченным лбом, я закрыл глаза, слушая как за спиной – то удаляясь, то приближаясь, фальшивит Дашка.

 Я ни на миг не усомнился в правильности принятого решения. Вероятно, имелось зерно истины в тех словах, что в сердцах бросила Тая и мои практически каждодневные визиты к Дашке мало чем напоминали любовь. Скажу больше, не любовь к близким читаю я в глазах собратьев по несчастью. Наша жизнь начиналась от порога прежнего дома и вела туда же. Дашка – мой крест. И я его нес. Сам взвалил его себе на плечи и жаловаться на тяжесть ноши мне не хотелось.

Только повеситься. Иногда.

Тая, выступавшая в зале перед собравшимися с обвинительной речью, никогда не рассказывала о своих родственниках, но мне хотелось верить, что говорит она то, что думает. Голос девушки дрожал от сдерживаемых эмоций, ей удалось перетащить на свою сторону парочку старпёров. Имел ли значение незначительный перевес сил? В глубине души я догадывался, чем закончится голосование. Султану, сидевшему рядом с гаремом, слова Таи нравились. Я видел, как он настойчиво кивал, отмечая особо достойные места.

Алиска скучала, отсутствующим видом показывая, что не желает иметь отношения не только к гарему, но и к Султану. В немыслимом манто из трупов черт знает каких животных, она сидела на отшибе, разложив по меховым плечам тщательно закрученные волосы. Ей на ухо что-то говорил Даниил. Я уж не помнил, кто к кому подсел – она к парню или он к ней. Сильно сомневаюсь, что она займет место, пусть даже и определяющее, в гареме кавказца. Не тот человек, чтобы довольствоваться кем-то одним.

Неразлучная парочка Влада-Кир сидели в углу, недалеко от Алиски. Я с удивлением заметил рядом с ними Гопника. Он пытался что-то втолковать Владе, но она – безучастная – ни на что не реагировала. Мне опять некстати вспомнилась она – другая – точенная, хрупкая, голенькая, сидящая у меня на коленях, прижимающая к моему лицу нежные грудки. Раньше мне б светило лет восемь за подобную сцену, но сейчас…

Закона не было, но мораль, засевшая глубоко в сердце, осталась. Возможно, у меня одного. Я ощущал себя ни много ни мало, хранителем устоев. Особенно в том случае, если большинство решит пустить в расход беременную бабу. Однако отказать себе в удовольствии вспоминать круглую попку Влады я не мог. Хотя и перебивало теперь ту картинку белое лицо Кира, когда прибежал он ко мне, уговаривая снять Владу с крыши Исаакия. И позже – дрожащая девчонка, до физической боли напомнившая мне прежнюю Дашку – безутешно как маленькая, взахлеб рыдающая на моей груди. Тогда я отвел их к себе в логово, дал Владе успокоительного из своего безупречного аптечного арсенала. А потом мы с Киром до утра сидели в столовой, пока выпитое пиво не отправило нас в аут.

- Итак, голосуем! – наконец, услышал я принятое решение. – Напоминаю: цифра один – привести приговор в исполнение немедленно. Цифра два – дождаться родов. Ручки и бумага есть у всех?

Я оглянулся, в надежде разглядеть такое же снисходительное облегчение от окончания долгих дебатов в глазах господ присяжных. Но вокруг царила коллективная одержимость и заключалась она в желании вершить чужую судьбу, хоть так опосредованно определяя собственную значимость в мире, где от клопа зависело больше, чем от тебя.

Колюня притаился – я не подберу другого слова – в темном углу. Загорелый до черноты, худой настолько, что, казалось, трещала кожа, туго обтянувшая скулы, он выбрал  место с краю в последнем ряду. Могильщик сидел неподвижно, уставившись в одну точку, явно находившуюся не вне, а внутри него и пока я к нему шел, меня не покидало ощущение того, что вместо разговора мне скорее предстояло констатировать смерть.

- Колюня, привет, - поздоровался я. Пара моих слов не заставила его вывернуться наизнанку – он по-прежнему разглядывал то, что засело у него внутри.

Я с шумом откинул сиденье и занял место прямо перед ним, в соседнем ряду. Ему пришлось вывалиться в реальность из того пограничного состояния, в котором он находился. И я бы определил шаткую границу ни между нормальностью и сумасшествием, в между шизофренией и паранойей.

- Как ты? – спросил я. Конечно, мне было с большой колокольни по-маленькому на все ответы Колюни, мне хотелось просто поддержать беседу.

- Привет, Макс, - прошелестел Колюня.

- Что думаешь по поводу Верки?

- Я нормально, - с опозданием на один уровень отозвался на мой прежний вопрос собеседник. – Думаю, что я в норме.

Мы помолчали. И я спросил снова.

- Что думаешь по поводу Верки?

- Верки? Так что же, - тихо заговорил Колюня. – Лучше уж быстрее.

- В смысле? Не дожидаясь родов? Вот не думал, что ты такой кровожадный.

- Скорей бы уж. Скоро они все будут с нами, -  не слушая меня, заговорил он. – Или мы с ними, это уж как хочешь.

- Что ты имеешь в виду? Мертвые, наконец, восстанут и грядет Зомби-апокалипсис? – усмехнулся я.

- Зомби-апокалипсис давно идет. Ты же не назовешь их живыми.

- А ты, значит, считаешь их мертвыми?

- Мертвыми я считаю нас, - выдохнул Колюня. – Даже не так… Я считаю нас никем. Ничем. Да от насекомых на этой Земле зависит больше, чем от нас, - добавил он, подтверждая мои мысли.

- Так а что ты думаешь по поводу Верки? – я снова попытался направить его в нужное русло. – Ты за что голосовать будешь?

- Я бы… Но они не хотят.

- Кто «они»? Те, кто здесь собрался?

- Они не хотят ребенка. И его не будет – раз они так решили. От нас вообще не должно остаться ничего. Никого. Что остается от мусорщиков? Чистота. Так должно. Вы все поймете… Потом, после… Что у нас всех осталось немного будущего – дом. Тот дом, в котором следует навести порядок.