— Орехи… Она послала… Прихожу, а их нет… Они уехали… Купи, говорит, орешков… Базар… Пока нашел, где базар… А они — в аэропорт… А может, на вокзал… Черт с ними!.. Давай шампанское пить. Орешков ей захотелось… Черт бы побрал эти орешки!..

Пол его каюты был усеян грецкими орехами, многие из которых были раздавлены, растоптаны в лепешку. Я побежал к Корнюшонку, и он подтвердил, что часов в пять Ардалион Иванович и Лариса Николаевна с чемоданами покинули теплоход и отправились в аэропорт. Они попрощались, поблагодарили за приятную прогулку.

— А вы что, не знали, что они уедут?

— Полная неожиданность! Он хоть не в турецком костюме уехал?

— Нет, в обыкновенном, — улыбнулся изобретатель свежего способа муштровки актеров.

Все, что происходило потом на теплоходе «Николай Таралинский», вряд ли заслуживает описания. И все же, я не могу не упомянуть о том, как в горькую запил мой друг Игорь Мухин, когда на теплоход погрузили чуть ли не целый вагон астраханских арбузов, он требовал вспомнить «Бесприданницу» и затеять игру в кегли. Уже после полудня «Николай Таралинский» отчалил от астраханской пристани и поплыл назад в Москву. Не могу я обойти стороной и хотя бы вскользь не описать то безобразие, которое началось, когда всем актерам и прочим членам съемочной группы разрешено было пользоваться алкоголем, хранящимся в трюме без ограничения. В тот же вечер все перепились по-скотски. Ни радости, ни праздника они, по-моему, не ощущали, а лишь некое пьяное остервенение, глупое и бестолковое. Они бегали по всем палубам, хлопали дверями, разбивали бутылки, их рвало на каждом углу, всюду валялись полуобъеденные арбузы, и они поскальзывались на них и чудом не переламывали себе ребра, ноги и руки.

— Ты что, хочешь принять участие в этом свинстве? — спрашивал я Игоря, тянувшего меня влиться в их клубящуюся толпу.

— Хочу! Хочу! — восклицал он. — Они, наверное, такие же несчастные, как я, поэтому им хочется безумства.

Я пытался удержать его, но он, воспользовавшись моментом, когда я был в уборной, сбежал. Нашел я его в тесной компании распьяным-пьяно-пьяных актеров и актрис. Умопомрачительная Аида сидела там на коленях у Козодулова и взасос целовалась с ним, не замечая моего прихода, хотя реплики, которые стал отпускать я, произносились не шепотом. Игорь стоял со стаканом водки и, пытаясь всех перекричать, произносил тост:

— Да, господа, я врач-гинеколог, и в этом нет ничего смешного… И я всю жизнь мечтал плыть на теплоходе с вами, артистами, потому что вы такие же несчастные люди, как я. То есть, я имею в виду — немощны духом, как я. Но вы так милы мне! Я низко преклоняюсь перед вашими талантами, особенно Геннадия Козодулова и Александра Калячинцева… Я хочу сейчас произнести тост…

Не зря Игорь вспомнил сегодня про «Бесприданницу» — он был жалок, как Карандышев после бегства Ларисы. Его никто не слушал и даже говорили: «Заткнись!», но он никак не мог выпутаться из бесконечности развивающегося по своим немыслимым законам тоста в честь искусства, жизни, любви и несчастья. Поцелуи Козодулова с Аидой кончились тем, что он встал и понес ее на руках прочь из этой каюты. Милое похотливое животное весело смеялось при этом:

— Ах, он меня сейчас изнасилует!

Я уже не мог больше ни пить, ни поедать арбузы, но я сидел, пил и ел арбузы, пел с актерами «И за борт ее бросает», «С нашим атаманом не приходится тужить», «А есаул догадлив был», «Умру и я, а над могилою» и многие другие хорошие песни. Потом пришел фальшивый капитан Сусликов и, подсев к Калячинцеву, сказал ему следующее:

— Слушай, Сань, сходи-ка ты в каюту к Козодулову.

— А что там такое?

— Сходи, не пожалеешь. Там Аидка Языкова бенефис дает. Она уже с Козодуловым, Григорьянцем и со мной в трик-трак сыграла, а теперь ее Васин пользует. Иди, ты как раз вовремя подоспеешь, пятым будешь. Вот класс девка!

— Что ж, — ответил Калячинцев, — пожалуй, и я не прочь позабавиться.

Он встал, по-обезьяньи почесался и, шатаясь, пошел вон из каюты, где пели и пили, в каюту, где играли в трик-трак. Я вышел на палубу и побрел вдоль окон кают, нагло заглядывая в каждое, покуда не дошел до окна каюты Козодулова. Так и есть, эти дураки даже не соизволили зашторить окно — ох уж мне этот актерский эксгибиционизм! Лишь мельком взглянув на собачью свадьбу, я побрел дальше, уже не зыркая по окнам кают. Я разгуливал по теплоходу, бегущему по ночной Волге, и мне казалось, что во всех каютах «Дядюшки Тартара» дураки и дуры дают бенефис. Надо было взять пистолет и расстрелять собачью свадьбу в каюте Козодулова. Блестящий план быстро строился в моей пьяной голове. Я вбегаю с пистолетом в руке и заявляю, что являюсь представителем террористического общества «Не отдай поцелуя без любви».

«— Ха-ха-ха! Он опять придуряется! — кричат они.

— Это уже не смешно. Этот анекдот мы уже знаем.

— Да ладно тебе, террорист, лучше занимай очередь.

— Пропустите без очереди человека с пистолетом!»

И тут я стреляю в одного из них. В Козодулова. При виде крови они неприятно удивлены, но еще не до конца понимают, что это не розыгрыш. Калячинцев делает рывок, пытаясь выхватить у меня пистолет генерала Шумейко, но я посылаю пулю ему прямо в пах, который у него так по-обезьяньи чесался. Он воет, катается по полу в луже крови. Дальше я палю во все стороны без разбора, покуда не кончается обойма. Каюта полна трупов, кровь журчит ручьями. Я в отчаянии — Боже, что я натворил! Бедные животные! Разве можно охотиться в период брачных игр? Как жалобно свисает с постели мертвая рука умопомрачительной Аиды! Какое детское выражение на лице только что испустившего дух Калячинцева! Что же я наделал-то, Господи!..

Все сие настолько живо, как кинофильм, прокрутилось в моей голове, что, лежа ничком на кровати в своей каюте и сжимая в руке приятную массу пистолетной стали, я заснул с горестным чувством, что совершил непоправимое, чудовищное, кровавое злодеяние.

На следующий день «Николай Таралинский» вернулся в Никольское. Снова светило яркое солнце и можно было купаться в Волге и загорать. Актеры развели костер и жарили шашлык из осетрины. Выглядели они несколько побитыми, притихшими, будто знали, что вчера я всех их перестрелял. Я пожалел их, на каждого нарисовал дружеский шарж и раздарил. Даже на Аиду, которая старалась держаться в стороне и не смотреть на меня. У врача Мухина было тяжкое похмелье.

— Надеюсь, ты вчера не изменял своей жене? — спросил я.

— Какой там, — вздохнув, махнул он рукой. — Если б даже захотел…

Когда теплоход отплыл из Никольского, весь вечер и всю ночь продолжалось то же самое, что вчера, только я уже не участвовал в пьянстве, запершись в своей каюте, рисовал Ларису. Когда на другой день теплоход причалил в Царицыне, я сбежал, насильно таща с собой Игоря, который уже приближался к состоянию сценариста Морфоломеева. Он сопротивлялся, утверждая, что намерен сжечь остаток своей жизни на пьяном корабле дураков, но в то утро физически и морально я был сильнее его. Поскольку у меня был в наличие пистолет, лететь на самолете мы не могли. Пришлось больше суток ехать на поезде, слушая стоны и ламентации[73] медленно возвращающегося из алкогольного плена Мухина.