— Все понятно. Страдания молодого Вертера перекинулись от Украины к Канаде. А ведь еще не стерлись башмаки… Хотя, что я говорю, мы же тебе как раз новые башмаки купили. Хороший рецепт для безнадежно влюбленных — купи себе новые ботинки, и предмет страсти моментально забудется.

Николка тем временем улегся в постель и оттуда вздыхал.

— А ты знаешь, — сказал он наконец, после некоторого молчания. — Если честно, то я никого бы сейчас не хотел, кроме моей Танечки. Представляешь, после всего уж, что между нами было плохого, засыпаю и вижу, как она подходит ко мне, смотрит ласково и кладет мне руки на плечи. Понимаю, что обратной дороги нам друг к другу нет, а все равно в душе остается только хорошее, и оно согревает.

— Для того и душа, чтобы в ней только хорошее оставалось. Ведь душа — не помойка, не место для хранения отбросов.

— Это ты прав, хоть и циник. Представляешь, я тут полмесяца назад приезжаю к ней, а у нее в квартире как было все год назад, когда мы с ней разбежались, так до сих пор и стоит — ни на грамм ремонт не продвинулся. Обои, линолеум, паркет, все стоит нетронутое. Я спрашиваю: «Что же ты ремонт не делаешь, у тебя же есть деньги?» А она мне: «Ну да, я сделаю ремонт, а ты у меня эту квартиру оттяпаешь и привет!» Вот глупая! Я же ей слово дал, что не буду претендовать на квартиру. И мне жалко ее так стало. Говорю: «Давай начнем все заново?» А она мне, знаешь, что сказала?

— Что?

— «Не могу, — говорит, — столько злобы на тебя накопилось, что уверена — на второй день все всплывет и заново начнется».

— Это на тебя-то злоба? За что же?

— Ну как за что? За то, что пять лет не мог добиться этой квартиры, что пять лет мы с ее пьяницей-отцом жили. А потом — что не сразу в обставленную квартиру привез, что безденежье, что долги. С одной стороны, она понимает, что я не виноват, а с другой — бабий инстинкт ее жжет: раз муж, значит должен обеспечивать. Это ж у них подспудное.

— Ладно, Никол, плюнь. Я уж так обрадовался — думал, ты и в самом деле в эту Ларису-актрису влюбился.

— А кто тебе сказал, что не влюбился? Может, как раз и влюбился. Вот встретимся с ней в Асуане, и узнаем.

— «Завтра мы встретимся и узнаем, кому быть хозяином здешних мест», — чтобы сделать Николке приятное, процитировал я его любимого поэта.

— Во-во.

— А ты знаешь, — все-таки потянуло меня за язык, — ведь сада Эзбекие, оказывается, уже давно не существует.

— Да знаю, — вздохнув, отозвался мой друг. — Я это еще раньше знал, еще до того, как мы сюда приехали.

На следующий день с утра до обеда никаких экскурсий не было, и мы снова отправились загорать в патио при гостинице «Савой». Там нас ждало небольшое удивление — оказалось, что когда приходишь второй день подряд, то билет в патио уже стоит не один доллар, а три. Ясное дело, это они на ходу сочинили, видя, как нам понравилось сюда ходить. Плюнув, мы заплатили за четверых двенадцать долларов и целых пять часов наслаждались купанием в бассейне и осторожными солнечными ваннами. В качестве наглядной агитации о соблюдении осторожности перед нами неподалеку от наших лежаков и шезлонгов страдала облупленная и обгорелая немка, которая без конца намазывалась всякими мазями и жалобно кряхтела.

Наши вчерашние канадки так и не появились, не говоря уж о коварной Закийе Азиз Галал. Ночь, проведенная мною с ней в «Индиане», уже начинала казаться мне выдуманной, приснившейся. Мне все труднее становилось ощущать прикосновения к ее телу, оживлять ее поцелуи, чувствовать всю ее. Желание продолжения жизни стало во мне побеждать жажду нового обладания этой женщиной. Моя кожа, хорошо пропекшаяся на луксорском солнце, жужжала как пчела, радующаяся обилию соков.

Николка все-таки пару раз наведывался к канадкам, но их не было в номере — как видно, уехали на экскурсию.

Мы уже собирались уходить из «Савойи» к себе в «Виндсор» обедать, когда к нам подошел портье и спросил:

— Can I speak to Mr.Mamonin?[37]

Я взволнованно спросил, что ему угодно.

— Sir, we had a telephone talk with Mss. Aziz Galal. She asked to tell you only one word: «Elephantine»[38].

— Only this word?[39]

— Yes. Only this: «Elephantine»[40].

— What does it mean, don’t you know?[41].

— Maybe an island near Aswan. There is one[42].

— Thank you, — поблагодарил я его и дал два доллара.

— Все понятно, — сказал Ардалион Иванович, когда араб, откланявшись, ушел, — свидание переносится дальше вверх по Нилу. Если только и это не фокус. Тут уж все дело в том, кто в ком больше заинтересован — мы в ней или она в жизненной силе нашего Феди.

— Мамонт, — сказал Игорь, обращаясь ко мне старой школьной моей кличкой, — тебя заманивают в западню и нас вместе с тобой. Хватит ли у нас долларов, чтобы объехать весь свет по указке каирской плясуньи?

— При сильной экономии до Мыса Доброй Надежды доберемся, — заверил Ардалион Иванович.

— Может, лучше добежать до канадской границы? — подмигнул я Николке.

После обеда нас повезли осматривать Карнакский храм — самое гигантское строение Древнего Египта.

Он представляет собой целый город огромных залов, величественных колоссов, обелисков, сфинксов, исписанный миллионами иероглифов, поддерживаемый невероятных размеров колоннами. Достаточно сказать, что на вершине каждой из больших колонн Карнака должны были умещаться сто рабов. В одном из залов храма — священное озеро, увы, заросшее тиной и давно не чищенное, а на самом восточном окончании этого святилища есть место, куда собирались первые христиане, и стоит крест, высеченный ими из огромной статуи.

Наша группа разбрелась по Карнакскому храму и лишь изредка, переходя из одного зала в другой, блуждая среди статуй или обломков, мы встречали кого-нибудь знакомого. Чтобы чуть-чуть почувствовать Древний Египет, не обязательно видеть пирамиды, нужно хотя бы полдня побродить по Карнакскому храму, но перед этим полдня осторожно позагорать под луксорским солнцем.

Так получилось, что мы оказались вдвоем с критиком и литературоведом Гессен-Дармштадским.

— У меня такое чувство, — сказал я, — будто от меня что-то усиленно скрывали, как если бы я жил в Москве, а мне запрещено было бы ездить в центр, чтобы не увидеть Кремль. И вот, наконец, я вырвался туда и увидел, что там вовсе не пустырь, а гигантское сооружение.

— Понимаю ваши рассуждения, — откликнулся мой собеседник. — Я знал много о Карнакском храме, но даже и предположить не мог, что он такой невероятно огромный. Судя по всему, храм Соломона был гораздо меньше по размерам. Мне кажется, целой жизни не хватит осмотреть его. Какая мощь, подумать только!

Так мы ходили с ним медленно и переговаривались, и мне нравилось с ним беседовать. Постепенно разговор наш сделался каким-то странным, будто мы разговаривали не по-русски, а по древне-коптски. Затем он вдруг резко обернулся ко мне и, глядя прямо в лицо, произнес:

— Это очень важно. Скажите мне, что вам удалось узнать от Бастшери?

Я с полминуты молча смотрел ему в лицо.

— Да-да, — сказал он спокойным тоном. — Вы не ослышались, я спросил именно то, что я спросил. Я никакой не писатель, я сотрудник Интерпола, а еще точнее — особой секретной службы при этой славной организации. Мы занимаемся расследованием всевозможных запредельных преступлений и, в частности, вот уже пять лет идем по следу Бастшери. Случай с вами — феноменальный. Вы провели с ней ночь, не так ли? И остались живы, если я не ошибаюсь? Что вы молчите? Ответьте, вы остались живы?

В голове моей все стало каким-то желтым. Со всех сторон на меня смотрели каменные колоссы Карнакского храма, почти у всех лица были изуродованы временем, но все равно они смотрели на меня, и я не мог точно ответить на вопрос шпиона Гессен-Дармштадского, остался ли я жив.