А пока Боян сидел посреди вольной реки, пытаясь уловить то, что одному ему зримо, что положит на мелодию, сделает слова песней. Смотрел орлиным взором туда, где светлела вода под расступающимся рассветным небом, где от восходящего Хороса-Солнышка начинало оно розоветь, наполняться брусничным отсветом расходиться до бескрайности голубым простором.

И дрогнули пальцы певца на струнах, зазвучали они сильно, повторяя плавность набегающей волны, силу рождающегося нового дня.

Боян наполнил вольным воздухом грудь и запел:

Пел Боян и о богатствах простора, и о кручах днепровских, пел и о желании быть соколом, умеющим обозреть с высот дальние края. Но какие бы земли ни простирались под сияющим Хоросом, везде ждут от Неба живительной влаги, везде Купала поит поля, и в ответ Мать-Земля родит свою красу, зелень да цветы, поднимает жито-хлебушко.

То стихал перезвон гусельных струн, когда певец подбирал слова, то вновь звенели они над вольной гладью. Глаза Бояна сияли отсветом нарождающегося дня, душа пела. Слова ему давались легко, складывались в мелодию, какую в этот день подарили ему рассвет и водная ширь реки. Да, не зря ему не спалось сегодня, выполнил он обещание, создав людям новый гимн щедрому Купале.

Когда певец решил, что работа сделана, челн уже снесло за остров Водяного ниже Киева. Солнце осветило округу, ложилось ярким сиянием на воды реки. Мимо все чаще начинали попадаться лодки рыбаков, появились и тяжелые купеческие ладьи-насады, поднимали квадратные, вышитые эмблемами богов паруса. На одном из кораблей узнали Бояна, окликали, приветствуя. И Боян, отвечая на людские голоса, подумал, что пора возвращаться. Так его и до впадения в Днепр Стугны может унести, а там и до дальних застав. Да и совсем по-мирскому уже заурчало в животе, отводя от духовных помыслов, напоминая, что пора и перекусить. Ключница его Олисья уже наверняка приготовила вареников, а она баба суровая, лишний раз разогревать не захочет.

Боян налег на весло, стараясь плыть теперь ближе к берегу, где не такое сильное течение. С реки отсюда хорошо были видны расположенные близ Киева дворы-усадебки, их украшенные пестрыми петухами островерхие башенки, рубленые частоколы капищ с высокими изваяниями богов — Даждьбога, Ярилы, Сварога[89] . К ним сквозь кудрявые кустарники вели хоженые тропки, стояли погосты, избы хуторов, светлые мазанки под шапками соломенных кровель. Когда показались срубы близ Угорской горы, Боян невольно налег на весло, отвернулся. Здесь располагались самые крупные на Днепре невольничьи торжища, и даже свежесть реки не могла приглушить исходившего от рынка зловония. Зато ближе к Киеву пахло уже дымком очагов, свежестью рыбы, запахом стряпни. И цветами. Так и благоухали на солнце пестревшие цветами склоны. По ним стайками, распустив косы, гуляли девушки в пышных венках. Сейчас была русалья неделя, самое лучшее время для девок в преддверии дня Купалы. Их даже от работ освобождали, чтобы мочили косы в воде, наряжались, выражая тем почет водяницам-русалкам ручьев и озер, коих так много в киевском краю.

Силуэты красавиц на склонах вызвали у Бояна улыбку. Он всегда был охоч до красы, многих любил за свою беспокойную жизнь, и его многие любили. Однако суложью ни одну из приголубленных никогда певец не называл. Тот, кто Велесу вдохновенному поклялся служить, не должен обременять себя заботой о семье, детях. Так положено, и так угодно самому Бояну. Легче живется, и больше времени остается для музицирования.

Подплывая ко граду, Боян направил челн к причалам, где обычно приставал паром через Днепр. Сейчас огромный, влекомый канатами плот-паром только подошел. На нем толпился прибывший из Заречья люд, но опять-таки более всего на нем было девушек в венках, с охапками ярких цветов. Девицы увидели Бояна, стали весело окликать. Певец усмехался в усы, оглядывал их. Невольно его взгляд остановился на красавице, стоявшей немного поодаль. Великий Белес! — а ведь и впрямь краса неописуемая. Стройная с распущенными черными волосами ниже пояса, лицом прелестна, венок яркий еще больше ее красит. А кто такая? Боян многих пригожниц знал в лицо, но готов был поклясться, что примеченную им красавицу ранее не встречал. Или встречал? Сходя на берег, она оглянулась на него будто взволнованно, и что-то неожиданно знакомое показалось Бояну в ее облике.

Пока Боян привязывал челн, девушки обступили его, смеясь, затрагивали, просили потешить песенкой. И все такие ладненькие, свежие. Ах, скинуть бы пяток годов. Хотя — что говорить — он и так себя еще старым не чувствовал. Звонко целовал красавиц в румяные щечки, заглядывал в затененные цветами венков глаза. Кто знает, может, в любовную Купалину ночь и он испытает любовь одной из них? Ярилина-то страсть все еще при нем.

И все же певец невольно огляделся, отыскивая глазами примеченную красавицу. Спросил у девушек о ней. Те пожимали плечами. Да, они видели незнакомку, вошедшую на паром в Заречье. Однако кто такая — не ведали. Девушка держалась в стороне, ни с кем не сходилась.

Но Боян особенно не задумывался о незнакомке — мало ли в торговый Киев люда прибывает, всех не упомнишь. И пошел певец по Подолу, глядя по сторонам, и душе его радостно становилось.

Подол всегда полон народу. Катят бочки по сходням с судов, звенят кузни, крутятся гончарные круги, стучат топоры плотников. Поводырь медведя играет на дудке, приглашая желающих помериться силами с косолапым. Мимо идут бабы с коромыслами, тащит отроковица упирающуюся козу, пляшут степняки с бубнами, ведут на водопой коней с лоснящимися гладкими крупами. Слышатся громкие крики зазывал у лавок.

— Меды стоялые! Кому меда душистого, липового!

— Воск, воск! Покупайте, кияне, воск свечной.

— А вот соль привозная, крупчатая. От самых теплых морей привезенная.

— Горшки! Горшки! Эй, хозяюшки, подходи, меняй, покупай горшки цветные, расписные, глиняные. В жару холод хранят, в холод тепло удерживают.