Семен Мартынович пощадил нас, он не назвал нашего дома но все равно это был наш общий позор, наше общее злосчастье. И я имел случай еще раз убедиться в том, что ребята – такие все разные, несхожие – отнеслись к Виктору, как один человек, умный и благородный, человек с головой и сердцем. Никто ни единым словом не ударил больше Якушева.

Я увидел в действии наш закон: получил наказание – и дело с концом, больше ни попреков, ни укоров. А когда в школе кто-то с издевкой крикнул Якушеву:

– Эй, Витька, расскажи, как ты в огонь полез! – между ним и Виктором вырос Митя.

– Он свое получил. Понятно? И не приставай.

Наверно, так бывает у каждого: серый, беспросветный день, когда ничто не клеится, все идет наперекос. И в довершение всего мы поссорились с Галей.

Прежде Галя растила Костика и Леночку и только краем души касалась моей работы. Я привык к тому, что она мне очень верит и чаще всего соглашается со мною, – ведь это я работал, а она смотрела со стороны.

А вот теперь, в Черешенках, мы стали работать рука об руку. Это было счастье, но неожиданно для меня это обернулось новой стороной: мы стали спорить, да еще как!

Галя работала по-своему. Ну и что же, разве это плохо? Екатерина Ивановна, Владимир Михайлович, все наши воспитатели в Березовой Поляне тоже не были на одно лицо – это не мешало мне оставаться самим собой. Но Галя, Галя до сих пор была как бы продолжением меня самого, мы почти никогда не думали разно, я привык к совершенному согласию, которое никогда ничем не нарушалось. И вот, к примеру, когда все во мне возмущается при одной мысли о грубой выходке Катаева, Галя гладит его по головке. Разве это правильно – нам действовать не в лад? И так бывало все чаще.

…Наш дом уже спал, а я все сидел за своим столом, сначала проверял счета, потом читал, но ничего не получалось – и работа не клеилась, и прочитанное не доходило. Я стал наводить на столе порядок. Среди книг и бумаг увидел общую тетрадку, раскрыл ее и прочел первые строчки: «Мы с Семеном стали часто ссориться». Дневник! Я поспешно отложил тетрадь. Потом долго еще возился с бумагами и думал: она дневник ведет и от меня скрывает. Я-то дневника не веду. У меня если возникнет какая-нибудь мысль, я просто скажу Гале, а она вот свои мысли доверяет бумаге, а не мне.

Я снова раскрыл тетрадь – дат не было, иногда только стоял день недели. А так – пропущена строка и – новая запись.

Сначала шли записи о первых днях нашей работы весной тридцать пятого года. И вот я возвращаюсь в прошлое, мелькают события, случаи давние, иной раз почти забытые, а есть такое, чего я и не знал.

Мелькают имена ребят, мое, Василия Борисовича. Снова откладываю дневник в сторону, потом решительно открываю и начинаю читать. Была не была, завтра признаюсь. Повинную голову меч не сечет.

«1935 год, апрель. Мы с Семеном стали часто ссориться. Сегодня он сказал: «Мы с тобой так недалеко уедем. Ведь в семье, когда отец ведет дело по-своему, а мать по-своему, толку нет».

Конечно, он прав. Воспитывать надо согласно. Но как бы это сказать? Он не умеет прийти на помощь. А человеку так нужно иногда, чтобы ему пришли на помощь. Сеня отлично показывает мальчишке, в чем тот неправ и чем нехорош. Но ведь иногда надо показать – чем ты хорош и в чем прав. Или просто чтоб человек понял, что его не только порицают, но сочувствуют ему. И потом, Семену кажется, что уж он-то перед ними всегда прав. А ведь и мы не всегда правы.

Я все это ему сказала, он ответил:

– Знаю. Очень хорошо знаю. Я про Колышкина не забыл.

– А скажи – ты мог бы сказать кому-нибудь из ребят: «Прости, я неправ»?

Он долго молчал. А потом говорит:

– Я могу извиниться перед тобой… Перед Василием Борисовичем – пожалуйста… Но перед Катаевым…

Я вижу: ему попросту скучно здесь. Когда приходит письмо из Березовой, он потом несколько дней сам не свой. Может, не надо было ему уезжать оттуда? Здесь он пока не дома. Когда ребята спрашивают его про конкурс, он отвечает – и толково отвечает, но так, словно сам-то он этого не увидит, уедет или еще там как-нибудь, не знаю, как сказать. Отвечает, а сам думает о своем. А ребята это очень чувствуют.

Сегодня он сказал, вздохнув: «Не подохнуть бы с тоски – такие все послушные».

Как он может так говорить? Как может не видеть – послушание-то ведь внешнее, а ребятам еще не по себе тут, они еще тоже не дома, и у каждого своя забота.

Вот Крикун. Уж на что покладист, на что послушен. А вот что сегодня было. Лира целыми днями дразнил Горошко, но Ваня не обращал на него никакого внимания; Лире стало скучно, он от Вани отстал и начал пощипывать Крикуна. Сначала понемногу, дальше – больше, потому что Крикун обижается. И так он его передразнивал, давал всякие прозвища и до того довел, что Крикун страшно его ударил, у Лиры шла кровь носом, а Крикун кричал: «Еще будешь приставать, я так тебе дам, что не поднимешься».

Спасибо, Сени не было дома, а то бы Крикуну влетело, а влететь должно было Анатолию – он в последнее время что-то распустился. Ему кажется: если он пришел сюда первый, так ему все можно.

Сегодня Семен сказал мне: «Почему ты такими недобрыми глазами смотришь на все, что я делаю?»

Ну как я могу смотреть на него недобрыми глазами? Огорченными – это вернее.

Вот он очень сегодня на меня обиделся, я знаю, обиделся, когда я ему сказала, что он похож на Катаева и что он потому не прощает Коле его недостатков, что это его собственные, Сенины, недостатки.

Он иногда до того забывается, что перестает видеть себя со стороны.

Вот сегодня он нашел непорядок в спальне мальчиков. Нашумел, посердился, а потом сел с Искрой играть в шахматы. И проиграл три партии подряд. Очень рассердился, хоть и постарался этого не показать. А потом пошел в спальню девочек, и, придравшись к пустяку, учинил там настоящий погром:

– Чем тумбочки набиты? Сколько раз вам говорить?

Одним словом, пошвырял все из тумбочек и разбил стакан. Нечаянно, конечно, но от этого еще больше разозлился. А к вечеру Зина Костенко сказала:

– А все из-за тебя, Степа. Уж не мог ты проиграть Семену Афанасьевичу хоть одну партию!

Какая хорошая девочка была Оля Борисова. Милая, открытая, прямая. А вот взяла и ушла от нас. Что тут поделаешь? А как-то трудно с этим примириться. Значит, мы что-то не так делаем.

И обидно за этих ребят, что ушли. Дом для одаренных детей, про который Кляп им сказал, так и не организовали пока, и их рассовали по разным случайным домам – снова привыкать, снова искать друзей. Трудно.

Я очень люблю читать ребятам. Следить, как они слушают. Как волнуются там, где волнуется рассказчик. Счастливы там, где он счастлив. Такая возникает добрая связь между ними, тобой и книгой…

Вот какое сочинение на вольную тему написал Шупик:

«Я сирота. Жил у чужих. Семи лет пошел к кулаку в батраки. Восьми лет я пас шесть коров в лесу. Вставал с петухами, а пригонял коров с темнотой. Когда я босиком рано пригонял коров в лес, мне было очень холодно. Я садился на ноги, чтоб пригреться, и тогда засыпал. Раз я заснул, а коровы зашли в чужую рожь. Хватился – коров нет. Что мне делать? Я узнал, что их забрали, пошел к хозяину, боюсь подойти ко двору. Вижу, висит в саду пиджак. Я его взял и отдал в заклад за коров. Сказал: „Вот вам пиджак“. Кто взял коров – тоже кулак – сказал: „Ну ладно“.

Когда хватились пиджака, то узнали, что я его отдал в заклад. Жена кулака меня избивала, приводила меня к тому, кто взял пиджак, била розгами и говорила: «Я его убью, если ты мне пиджак не отдашь». Но он был не сочувственный, и он не отдал пиджак. Мне говорили: «Я тебе есть не дам, я тебя прогоню, ты нам не нужен». Должен был я пропасть.

На девятом году нанялся вроде батрака на побегушках. Тоже не сладко. По ночам пас коней. Кормить меня не кормили и всякий кусок жалели. И чуть что – сейчас по шее.