Лыжня Спиридона уверенно уходила все дальше. Василий миновал табор, где ночевал Никитин — головешки в кострище остыли, зола тоже — видать, давно снялся своячок с ночлега...

На пути стал хребет... «Эх, кабы последний!» — с тоскою подумал Коротких. Глянул вверх, и обмер: «Господи, круча, голые скалы... Куда же подевался Спиридон? Ага, вот здесь снял лыжи, потащил за собою наверх. Боится, как бы кто не уволок... По такому снегу без лыж обратно не уйдешь...»

Василий стал карабкаться по следам Спиридона. Острый щебень резал руки, из-под ног уползал песок, скатывался снег. Мелькнула мысль сбросить вниз лыжи и винтовку, сползти самому. Отогнал от себя дьявольское искушение, стал царапаться дальше...

У последних сосен без сил повалился на снег. Отлежался, увидел свежие следы Спиридона — они вели к пещере.

— Не уйдешь, гад, — сквозь скупые слезы прошептал Василий. — Мой будешь... Господи, дай силы, благослови на святое правое дело...

Он спустился в пещеру, а когда вышел из нее, перед ним открылась небольшая падь с пологими склонами. В неширокой долине между горами курился туман... Снегу внизу почти не было. Василий остановился. Сердце у него стучало не в груди, а словно в горле. Не хватало воздуха. Только голова была спокойна, в ней были ясные, четкие мысли: «Туман от горячего ключа. И снега потому нет, что ключ горячий. Одним словом — Никишкина падь. Золото, богачество, жизнь. И Спиридон здесь, вон внизу, стоит на коленях, землю, видать роет... Скрестились наши дорожки, Спиря, двое мы отсюда не выйдем... Благослови, господи, на удачу».

Василий сбросил лыжи, неторопливо снял с плеча винтовку. Пригибаясь в кустарнике, бесшумно перебегая от дерева к дереву, он подкрадывался к Спиридону, занятому какой-то работой. Вот уже совсем близко стало, шагов однако сорок, не больше... Спиридон поднял голову, будто нарочно подставляя под выстрел свой тяжелый затылок.

— Не повернулся бы... — одними губами прошелестел Василий. — Встречусь с глазами, не смогу...

Спиридон что-то держал на ладони, разглядывал. Повернул немного голову, вытянул вперед руку с открытой ладонью и вдруг торжествующе захохотал.

Винтовка в руках Василия не дрожала. Он приладился, задержал дыхание. Грянул выстрел. Спиридон выпрямился во весь свой могучий рост, постоял немного, словно прислушиваясь к замирающему эху и рухнул на спину.

Василий сжался за деревом, на лбу выступил холодный пот.

Сколько времени так прошло, он не знал. Спиридон лежал неподвижно... Наконец, Василий решился — медленно стал спускаться вниз, подступил близко. Спиридон лежал без шапки, пуля наискось снесла ему затылок. Вдруг Василий увидел, что Спиридон смотрит на него живыми глазами. В них была такая ненависть, что волосы у Василия зашевелились под шапкой.

— Больно, Спиря? — не зная зачем, тихо спросил он. Распахнул полушубок, вытащил кортик: — Потерпи маленько, сейчас отмаешься...

Приставил кортик к груди Спиридона, туда, где сердце, навалился всей своей тяжестью. Кортик легко вошел в тело по самую рукоятку, скрипнул о песок, на котором лежал Спиридон. Тот слабо дернулся, ненависть стала медленно уходить из его медвежьих небольших глаз.

Василий сложил ему на груди руки, снял свою шапку, перекрестился, проговорил:

— Успокой, господи, душу новопреставленного раба твоего Спиридона.

Василий сидел в землянке у печки, подбрасывал в огонь некрупные смолистые поленья. Здесь все было как прежде, только стало видно, что живет один человек. Второго будто никогда и не было: топчан Спиридона голый. На столе одна кружка, одна ложка. Никакого оружия и в помине нет — своя винтовка под половицей, Спиридонова зарыта в надежном месте. Генкины лыжи сгорели в печке.

Лицо у Василия длинное, словно восковое. Редкая борода, будто приклеенная. Когда наклоняется к огню, бесцветные, большие глаза вспыхивают красным. Хрящеватый нос, точно клюв у хищной птицы...

Василий ждет, когда совсем стемнеет. Тогда он заткнет тряпицей маленькое, убогое оконце, запалит трескучую лучину, достанет из потайной норы кисет с золотом, раскроет и станет глядеть. Почитай, на большие тыщи сокровища. А если перемыть всю Никишкину падь? Василий прикрыл глаза руками: «Боже милостивый... Воздал сторицею за все муки, как не возблагодарить тебя, господи?»

Однажды он не вытерпел: натряс немного из кисета на ладонь, а потом, как ни старался собрать обратно все до последней крупинки, не смог — тяжелая золотая пыль прилипла к потной руке... Хоть ты плачь... Вымыл руку в котелке, дал отстояться, осторожно слил воду, но на дне котелка ничего не обозначилось, ни малой блесточки. Он с тревогой долго смотрел на тугой кисет, все казалось, что золота стало меньше. Теперь так не делает, только глядит на свое богатство. Когда же нестерпимо захочется запустить в золото пальцы, ласкать, перебирать его, пересыпать из горсти в горсть — отвернется, уберет со стола — подальше от искушения, перекрестится: «Господи, сохрани от лукавого».

После того, как все так ладно устроилось со Спиридоном, Василий пробыл в той пади четыре дня, намыл золотишка. По дороге домой делал тайные, неприметные для чужого глаза вешки, чтобы не сбиться с пути, когда в другой раз пойдет. В землянке наладил все для одного жильца, Спиридоново барахло что пожег в печи, что закопал в землю. Три ночи, правда, Спиридон приходил, садился на топчан, протягивал руки: просил чего, что ли... Василий просыпался в липком поту, бормотал молитвы. На четвертую ночь Спиридон не явился — видать, успокоился...

Весна в том году пришла небывало ранняя — по тайге журчали быстрые горные ручьи, поляны стали сплошь синими от ургуя: он почти из-под снега вылезает. Забавный цветок — сам синий, внутри желтенько, приземистый стебелек в мохнатых зеленых шерстинках, точно в шубке: еще случаются заморозки, а ему надо расти. Скоро должен зацвести багульник, он тоже рано цветет. Листьев почти нет, а все кусты в цветах, точно в ярком пламени: горят и не сгорают... А уж запах какой! Густой, хоть ножом режь. В тайге все словно хмельное, праздничное, влюбленное. Дятел важно ходит по стволу дерева, крутит верткой головкой, выстукивает долгим клювом, как, мол, здоро́во ли дерево? Лесные голуби переговариваются страстными голосами: — татурр, татурр... А там, глядишь, и кукушка скажет, сколько тебе лет жизни осталось.

Хорошо весною в тайге, не в каждой сказке такая красота придумана!

А Василий жил, как слепой и глухой: не для него та весенняя сказка сказывалась. Выходил из землянки, ежился от ласкового тепла пуще, чем от январской стужи, хрипел надтреснутым голосом:

— Будь она неладна, эта весна. Всякий паршивый ручеек большой рекой разлился... Когда теперь попаду в заветную падь?..

Ко всем тревогам прибавилась неотступная забота о собственном брюхе: надо добывать еду. Он, конечно, охотник, с голоду в лесу не пропадет... Но ведь не потащишь с собой золотишко, надо оставлять дома... Оно хоть и запрятано, а все же — вдруг забредет какой варнак да раскопает?

С болью в душе доставал Василий из-под половицы винтовку, уходил недалеко от зимовья. Эх, если бы Спиридон был живой! Один раз даже подумал: «Спиря, Спиря... пошто оставил меня сиротою, один теперь горе мыкаю...»

Во сне все чаще виделись лихие люди: подкрадывались, хватали за горло цепкими волосатыми ручищами. Когда добирались до золота, Василий вскрикивал дурным истошным голосом.

У него началась бессонница...

А весна гуляла по тайге — сверкала в лужицах солнечными бликами, звенела на деревьях птичьими голосами, разливалась в воздухе пьянящими запахами багульника, свежей хвои, касалась лица и рук толстобокими клейкими почками, дразнила терпким привкусом черемухи...

Снег остался белыми пятнами только в сиверах. В лесу становилось все суше. Ручьи убрались в свои берега. Недавно земля была посыпана прошлогодней красноватой лиственничной хвоей, будто толченым кирпичом, теперь же кое-где пробивалась трава.

Василий исхудал от снедавшей его жажды богатства, от постоянного леденящего страха за свое золото, которое стало дороже жизни. Осунулся, глаза засветились лихорадочным жарким блеском, лицо сделалось темное, как на иконе старого раскольничьего письма.