— Ну уж и удав! Какой он маленький!

Этот, с позволения сказать, удав так неподвижно висит на тоненькой веточке, что долго нельзя уловить в нем ни малейшего признака жизни.

— Как вы думаете, это чучело? — обратился я к стоявшему рядом рабочему.

— Эх, товарищ, — укоризненно ответил тот, — потому и зоопарк, что здесь все живое. — И, нарушая правила, он стукнул пальцем по стеклу. К моему стыду змейка задвигалась…

С поднятыми кверху ушами филины, как четыре зажженные свечи, так и проторчали на перекладине во все время моей работы. Лишь однажды один из них сдвинулся с места, да и то для того, чтобы броситься на меня.

Рисовал я перед другой клеткой немного подальше. В ней было десять филинов разных пород. Среди них выделялся красавец, если не ошибаюсь, туркменский филин. Приземистый, с длинным пушистым оперением беловато-охристого цвета, весь в черных крапинах, он всегда сидел на виду, вызывая восклицания восторга у посетителей.

Нужно сказать, что с первого взгляда филин не производит впечатления страшной птицы. Днем, зажмурившись от яркого света, втянув шею и склонив набок голову, он большей частью спит. Его структура скрыта плотным оперением, лап не видно. Продолговатое тело кажется набитым ватой. Вот откуда ощущение чучела. Поражает лишь постоянная игра ушей и огромные кошачьи глаза, попеременно открывающиеся и закрывающиеся. Не то в движении. Когда филин чешется, опустив голову, он похож на большую кошку или рысь. Он делается еще страшнее, когда, повернувшись спиной, закинет назад голову и, нахохлившись, отряхивает перья.

Когда наступают сумерки и в зоопарке остаются лишь запоздавшие посетители, филины оживают. Бесшумно летают они вдоль клетки, опускаются на замерзшее мясо и вонзают в него изогнутые когти. Тогда вы увидите их страшное «вооружение»: лапу, величиной с лапу собаки, снабженную длинными острыми когтями, и невольно вспомнятся рассказы о том, что, ухватившись одной лапой за сучок или толстую ветку, филин может другой схватить на полном ходу бегущего зайца.

Туркменский филин казался мне особенно интересным в тот момент, когда он широко раскрывал глаза, вытягивал шею, прижимал уши и раскачивался головой и верхней частью туловища, всматриваясь в какой-нибудь незнакомый предмет. К сожалению такую позу принимал он очень редко.

Однажды я задержался в зоопарке. Было уже поздно. Пошел сильный снег, стало темно, и я решил отправляться домой. Перед уходом захотелось посмотреть на филинов. Когда я поровнялся с их клеткой, снег перестал падать. В сумерках «туркмен» вдруг спустился вниз, сел около решотки, уставился на меня и протяжно заукал.

Тогда мне пришла в голову гениальная мысль. Схватив бумагу и сангину, я присел против «туркмена», заукал и закачался как он. Не знаю, похож ли я стал на филина, сумел ли укать как он, или прельстили его мои очки, но только он продолжал покачиваться и укать, пока я не окончил рисунка.

Довольный, я гордо рассматривал свое произведение. Мимо проходили двое мальчиков, видимо торопившихся домой.

— Дяденька, покажи картинку, — попросил один из них.

— На, посмотри, — против обыкновения согласился я.

— Хорошо рисуешь, — одобрил он, — Подари его мне.

Польщенный, я спросил:

— Да зачем он тебе?

— Как зачем! А я его поверх раскрашу.

И я с грустью понял, что произведение искусства никогда не бывает совершенным… по крайней мере в глазах объективного зрителя.

В план моей работы были включена орлы. В зоопарке их имеется несколько разновидностей: степные, беркуты, могильники, и я колебался, на ком остановить свое внимание. Быть может отчасти благодаря названию выбор мой пал на орла-могильника. Могильник никогда не питается трупами, не разрывает никаких могил, а лишь любит сидеть на холмах и курганах, чтобы скорее заметить в степи добычу. А между тем много раз я слышал, как посетители, гадливо морщась, говорили:

— Ах! Это тот, что разрывает могилы и питается трупами.

Орел — хищник по преимуществу. В движении он необычайно пластичен и скульптурен. Когда он бегает по клетке, клохчет или рвет брошенные куски мяса, он кажется отлитым из бронзы.

К сожалению по мере наступления холодов орлы мои все меньше и меньше стали походить на бронзовые изваяния. Съежившись, дрожа от холода, они скорее напоминали огромных кур или ворон. А затем один за другим стали исчезать из клетки.

Заинтригованный этим таинственным исчезновением, я спросил однажды у сторожа:

— А куда же деваются орлы?

— На целдак уносу, там теплее, — отвечал он.

— Ну, а на чердаке можно рисовать?

— Нет, там темно, — последовал ответ. И мне пришлось думать о замене орла какой-нибудь другой хищной птицей.

За маленьким озером с лебедями — ряд клеток. Там помещаются белоголовые сипы, живущие в зоопарке более двадцати лет, беркуты, камчатский орел, с клювом похожим на клюв тукана, и кондор. Кондор зоопарка вряд ли сможет поднять в воздух овцу, но тем, не менее он настоящий живой кондор, водится, как гласит надпись, в Кордильерах. А в правом углу ряда, в последней клетке, на гладких валунах сидит огромная зловещая черная птица. Это гриф, черный гриф.

Всматриваясь в карту распространения грифов, я заметил два маленьких черных пятна на месте Кавказа и Урала. Водится, залетает, значит — птица СССР, и я вправе его рисовать. В смысле неподвижности натурщик идеальный, уступает разве только филину. Над ним задержался недолго, всего два-три дня, но зато в самые морозы. Было 20–22° ниже нуля. Отвлекался мало, потому что сильно торопился. Запомнилось лишь как жрут грифы. Они жадно хватают мясо, широко расправляют крылья и, волоча их по земле, бегут каждый в свой угол. Повернувшись спиной, как веером закрыв подачку крыльями, они опасливо оглядываются и жадно глотают куски. А иногда устремляются друг на друга и долго упорно дерутся.

Греться я бегал к морским львам, по дороге любуясь белыми лебедями. В противоположность вечно загаженным грифам лебеди поражали меня заботами о своем туалете. Для них на озере вырубается прорубь. В морозы, когда вода в проруби дымится от холода, они продолжают спокойно плавать. А выйдя на лед, тщательно перебирают каждое перышко. Даю слово, они были белее снега.

У морских львов оставался подолгу. Нравилось смотреть, как они быстро плавают по бассейну, ныряя и гоняясь друг за другом. Иногда они выскакивали на асфальтовый борт бассейна, блестящие от воды, как будто облитые жиром. Пробежав на ластах вдоль барьера, они с ревом бросались в воду, обдавая снопом брызг зазевавшихся посетителей.

Раза два для разнообразия уходил греться в птичий павильон, к попугаям. Там теплее, зато много беспокойнее. Еще при входе слышатся возгласы:

— Попка дурак, попка дурак!..

Не думайте, что это кричат попугаи. Это детвора — главные посетители павильона — на разные голоса повторяют сакраментальное «попка дурак» в надежде вызвать ответную реплику у попугаев. Тщетно! Шум окончательно сбивает этих птиц с толку, и они лишь дико хрипло кричат.

Там есть пара чудесных желтосиних ара. Самец сидел на сучке, а самка примостилась ниже его на оконной решотке, жадно ловя всем телом слабые лучи зимнего солнца. Зажмурив глаза, она подставила голову супругу, а тот нежно перебирал клювом перья.

В клетках попугаям устроены гнезда, там возникают романы, заключаются браки. Но кажется до сих пор еще не было потомства.