— Ты сошел с ума? Зачем ты это сделал?

Он оторопело смотрел на Шермана, еще не веря, что это правда. Он надеялся, что найдет нужные слова, найдет, как поступить. И что его не стошнит. Его не стошнило, он подошел под навес, чтобы взять лопату и вырыть могилу. Но когда он снял мертвую собаку, перерезал петлю и положил Тайджа в могилу, он почувствовал, что ему дурно.

— Как ты сразу узнал, что это я?

— По твоему лицу. Просто догадался.

— А я смотрю, как ты прогуливаешь эту собаку для белых, вырядился в новые штаны, ходишь в школу для белых. А почему никому нет дела до меня? Что бы я ни сделал, никто и в ус не дует. Хорошее или плохое — никто даже не замечает. Люди балуют эту проклятую собаку и не обращают никакого внимания на меня. А ведь это только собака!

— Но я его любил. А Тайдж любил и тебя.

— Я не люблю собак белых людей, никого я не люблю!

— Но это же просто ужас! В себя не могу прийти!

Шерман вспомнил, как майское солнце освещало бумаги в судейской комнате.

— Не можешь? А я, думаешь, могу?

— За такой поступок, по-моему, тебе место в сумасшедшем доме.

— В сумасшедшем доме! — передразнил его Шерман. Он вяло захлопал руками, изображая кретина. — Нет, детка, я слишком хитер, чтобы меня запрятали в сумасшедший дом. Никто, кроме тебя, не поверит, что это я убил собаку. Даже тамошние врачи. Если ты думаешь, что это сумасшествие, увидишь, чего я еще натворю!

Пораженный этой угрозой, Джестер не удержался, чтобы не спросить:

— А что?

— Я отчебучу такую штуку, какой ни я, ни один черномазый еще никогда не выделывал!

Но Шерман не рассказал Джестеру о том, что он задумал, а Джестер не сумел заставить Шермана покаяться в смерти Тайджа и понять, что он сделал. Он был так огорчен, что не пошел в этот день в школу, и так возбужден, что не мог оставаться дома; он сказал деду, что Тайдж сдох, умер во сне и он его похоронил, а старый судья не стал ни о чем допытываться. И первый раз в жизни Джестер прогулял занятия в школе и отправился на аэродром.

Старый судья тщетно ждал Шермана — Шерман в это время писал письмо своим «ангельским почерком». Он писал письмо агентству в Атланте с просьбой сдать ему дом в той части Милана, где живут белые. Когда судья за ним послал, Шерман заявил, что больше не желает у него работать и что «его честь» может делать свои уколы в другом месте.

— Как, неужели ты меня бросишь на произвол судьбы?

— Вот именно, судья. На произвол судьбы.

Судья, потеряв Шермана, снова остался в одиночестве. Правда, он читал «Миланский курьер» с помощью новой лупы, но Джестер на целый день уходил в школу, по дому бродила только молчаливая полуиндеанка, которая никогда не пела, и судья томился от скуки.

Когда в городе созвали ветеринарный съезд, судья просто ожил. На съезд приехал Пок Тэтум; он и еще несколько делегатов остановились у судьи. Доктора по мулам, свиньям и собакам выпили море виски и катались верхом на перилах. Судья считал, что кататься на перилах — слишком большая вольность, и тосковал по благочинным приемам, которые устраивала покойная жена, когда священники и делегаты разных церквей распевали псалмы и вели себя, как воспитанные люди. Но когда ветеринарный съезд кончился и Пок уехал, в доме стало еще тоскливее, а одиночество старого судьи — еще беспросветнее и горше. Старик корил Шермана за то, что он его бросил, и вспоминал времена, когда в доме был не один слуга, а двое и трое и голоса их сливались в одно русло, как темные реки.

А тем временем Шерман получил ответ из агентства и перевел по почте квартирную плату. Его не спросили, какой он расы. Через два дня он переехал на новую квартиру. Дом был недалеко от Мелона, за углом, рядом с тремя домиками, которые миссис Мелон получила в наследство. За этим домом была лавка, а за ней начинался негритянский квартал. Но его домик, хоть дрянной и обшарпанный, все же стоял в той части города, где обитали белые. Дверь в дверь с ним жил Сэмми Лэнк со своим выводком. Шерман купил в рассрочку маленький рояль, прекрасную мебель под старину и дал указание транспортному агентству доставить все это на свою новую квартиру.

Он переехал в середине мая, и тут наконец-то на него обратили внимание. Новость распространилась по городу, как лесной пожар. Сэмми Лэнк пожаловался Мелону, а Мелон отправился к судье.

— Он меня бросил на произвол судьбы. Я слишком зол, чтобы с ним еще возиться.

Сэмми Лэнк, Бенни Уимз и химик Макс Герхард как тени бродили вокруг дома судьи. Судья стал внушать Мелону:

— Я, как и вы, Д. Т., не сторонник насилия, но в таких случаях, как этот, я считаю своим долгом действовать.

В душе судья был приятно взволнован. В прежние времена он был членом ку-клукс-клана; он очень огорчился, когда клан запретили и больше нельзя было наряжаться в белую простыню, посещать сборища на Сосновой горе и упиваться тайной властью.

Мелон никогда не был куклуксклановцем, и к тому же в эти дни он чувствовал какую-то особенную слабость. Да и дом, слава богу, не принадлежал его жене, если эту покосившуюся хибарку вообще можно было назвать домом.

— Люди вроде нас с вами не пострадают, даже если дело примет такой оборот. Я живу здесь, в своем доме, а ваш стоит на очень приличной улице. Нас это не затронет. Черномазые вряд ли будут наступать на наше жилье. Но я говорю, как виднейший гражданин города. Я выступаю в защиту бедноты, людей необеспеченных. Мы — отцы города — должны быть глашатаями угнетенных. Вы заметили, в каком состоянии был Сэмми Лэнк? Я боялся, что его хватит удар. Он был просто вне себя, да и ничего удивительного, ведь он живет в соседнем доме. Вам было бы приятно жить рядом с черномазым?

— Нет, неприятно.

— Ваша недвижимость сразу была бы обесценена, та самая недвижимость, которую старая миссис Гринлав завещала вашей жене.

— Я уже много лет уговариваю жену, чтобы она продала свои три дома, — сказал Мелон. — Это настоящие трущобы.

— Мы с вами, как виднейшие граждане Милана…

Мелону немножко льстило, что его ставят наравне с судьей.

— Мало того, — продолжал судья, — у нас с вами есть собственность и почетное положение в обществе, ну, а чем может похвастаться Сэмми Лэнк, кроме выводка детей? У Сэмми Лэнка, как и у других белых бедняков, нет никакого достояния, кроме цвета их кожи. Ни недвижимости, ни средств, ни людей, которые были бы ниже их по общественному положению — вот в чем загвоздка! Может, это не очень возвышенный взгляд на человеческую натуру, но каждому хочется на кого-нибудь смотреть сверху вниз. А такие Сэмми Лэнки могут смотреть сверху вниз только на черномазых. Понимаете, Д. Т., это вопрос самолюбия. У нас с вами есть самолюбие, мы гордимся нашими предками и нашими потомками. Но чем может гордиться Сэмми Лэнк, кроме своего выводка белоголовых тройняшек и двойняшек да жены, замученной бесконечными родами, которая нюхает табак у себя на веранде?

Решили собрать людей в аптеке Мелона, после закрытия, а Джестера попросили отвезти на собрание судью и аптекаря. В ту майскую ночь безмятежно светила луна. Для Джестера и для судьи она была просто луной, но Мелон смотрел на нее со щемящей тоской. Сколько раз он видел луну в майскую ночь? И сколько раз ему суждено ею любоваться? Неужели это последний раз?

Не один Мелон сидел в машине притихший и задумчивый. Джестеру тоже было над чем задуматься. Для чего это сборище? Джестер понимал, что оно как-то связано с переездом Шермана в белую часть города.

Мелон отпер боковую дверь, которая вела прямо в рецептурную комнату, и они с судьей вошли.

— Поезжай домой, сынок, — сказал судья Джестеру. — Кто-нибудь из ребят отвезет нас назад.

Джестер поставил машину за углом, а судья с Мелоном вошли в аптеку. Мелон включил вентилятор, и ветерок разогнал спертый воздух. Он зажег не все лампы, и полумрак создавал атмосферу заговора.

Думая, что участники собрания будут появляться через боковой ход, Мелон удивился, услышав громкий стук в парадную дверь. Вошел шериф Мак-Колл, человек с тонкими красноватыми руками и перебитым носом.