— Я могу вам найти кого-нибудь, Элли Карпентер пойдет на мое место.

— Элли Карпентер? Ты сама знаешь, что она дура набитая!

— Ну, а что же тогда вы скажете об этом бездельнике, Шермане Пью?

— Шерман не слуга.

— А кто же он, по-вашему?

— Он не профессиональный слуга.

— Одна дама говорит, что выправит мне нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю жалованья, а по субботам и воскресеньям будет давать выходные дни.

Судья разозлился еще больше. В прежние времена прислуге платили три доллара в неделю, и она считала, что хорошо зарабатывает. Но с каждым годом стоимость услуг росла. Судья платил Верили тридцать долларов в неделю; ему говорили, что опытная прислуга получает теперь тридцать пять и даже сорок долларов. Но и за такие деньги их теперь днем с огнем не сыщешь! Судья вечно баловал своих слуг, недаром он был поборником человечности, но что прикажете: стать поборником и такой высокой оплаты? Однако он любил комфорт и берег свой покой, поэтому сразу пошел на попятный:

— Я сам буду за тебя платить страховку.

— Я вам не верю, — заявила Верили.

И он впервые понял, что Верили совсем не такая кроткая женщина, какой он ее считал. Тон у нее отнюдь не был смиренным, в нем звучала ярость:

— Эта дама выправит мне нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю…

— Ну и убирайся!

— Сейчас?

Судья редко повышал голос на прислугу, но теперь он заорал:

— Хоть сейчас, к чертовой матери! И чтобы глаза мои тебя не видели!

У Верили был вспыльчивый характер, но она не посмела открыть рот. Ее лиловатое морщинистое лицо перекосилось от гнева. Она подошла к вешалке и решительно напялила на голову шляпку с малиновыми розами. И, даже взглядом не окинув кухню, где проработала без малого пятнадцать лет, не сказав судье «до свиданья», вышла через заднюю дверь во двор.

В доме воцарилась мертвая тишина, и судье стало жутко. Он боялся оставаться дома один: а что, если у него будет удар? Джестер вернется из школы только в конце дня — один он так долго быть не может. Судья вспомнил, как маленький Джестер плакал и звал в темноте: «Эй, кто-нибудь! Кто угодно!» Судья сам бы, кажется, сейчас закричал. Пока дом не притих, судья не понимал, как ему необходимо, чтобы в доме звучал хоть чей-то голос. Он пошел в сквер возле суда, чтобы нанять какую-нибудь черномазую. Но времена переменились, и в сквере не было никаких черномазых. Он обратился к трем негритянкам, но все они уже работали и поглядели на судью, как на сумасшедшего. Тогда он пошел в парикмахерскую. Он постригся, вымыл голову, побрился и, чтобы убить время, сделал маникюр. Покончив со всеми этими процедурами, он направился в Зеленую комнату при гостинице «Тейлор», чтобы убить еще немножко времени. Он провел два часа за обедом в кафе «Сверчок», а потом пошел в аптеку повидать Д. Т. Мелона.

Судья провел три долгих дня, бродя как неприкаянный. Он боялся оставаться дома один и целый день слонялся по миланским улицам, торчал в Зеленой комнате «Тейлора», в парикмахерской или сидел на одной из белых скамеек в сквере возле суда. Вечером он жарил на ужин себе и Джестеру бифштексы, а Джестер мыл посуду.

Прежде в его положении легко было найти прислугу, поэтому ему и в голову не пришло обратиться в бюро по найму. В доме стало грязно. Трудно сказать, сколько продолжалось бы такое положение. Но в один прекрасный день судья пошел в аптеку и попросил Д. Т. Мелона, чтобы миссис Мелон помогла ему найти служанку. Аптекарь обещал поговорить с женой.

Дни в январе сверкали голубизной и золотом, и в воздухе было тепло. Казалось, наступает весна. Д. Т. Мелон ожил, когда переменилась погода, решил, что поправляется, и стал готовиться к отъезду. Он хотел, никому не говоря, съездить в клинику Джона Хопкинса. Когда он в тот злосчастный день впервые пришел к доктору Хейдену, врач посулил ему, что он проживет год, самое большее год с четвертью, а уже прошло десять месяцев. Мелон чувствовал себя настолько лучше, что стал подумывать, не ошиблись ли миланские медики. Он сказал жене, что едет на съезд фармацевтов в Атланту, и этот обман так его развеселил, что он пустился в путь почти весело. Слегка коря себя за расточительность, он взял спальное место и отправился в вагон-ресторан, где заказал перед обедом две порции виски, а на закуску креветок и устриц, хотя дежурным блюдом в меню была печенка.

На следующее утро в Балтиморе шел дождь, и Мелон продрог до костей. Он долго объяснял дежурной сестре в приемном покое, зачем он приехал.

— Я хочу показаться лучшему диагносту вашей больницы, потому что врачи у нас в городе так отстали от века, что я им не доверяю.

Его подвергли уже знакомым исследованиям, заставили ждать результатов анализов и, наконец, вынесли все тот же, знакомый приговор. Мелон в бессильной ярости сел в сидячий вагон и вернулся в Милан.

На следующий день он отправился к Герману Клину и положил на прилавок свои часы.

— Часы отстают почти на две минуты в неделю, — желчно заявил он часовщику. — Я требую, чтобы они шли точно по железнодорожному времени.

В преддверии смерти Мелон стал необычайно остро ощущать время. Он извел часовщика, жалуясь, что его часы то на две минуты отстают, то на три минуты спешат.

— Я проверял ваши часы всего две недели назад. И куда это вы собрались, что боитесь отстать от железнодорожных часов?

Мелон почувствовал прилив бешенства, сжал кулаки и стал задираться, как мальчишка:

— Какое ваше собачье дело, куда я собрался? Идите вы…

Часовщик оторопел от этой бессмысленной вспышки гнева.

— Если вы не можете как следует меня обслужить, я обращусь к другому мастеру!

Схватив часы, Мелон выбежал от часовщика, а тот растерянно смотрел ему вслед. Оба они верой и правдой обслуживали друг друга чуть не два десятка лет.

На Мелона теперь часто находили такие приступы бешенства. Он не мог примириться с мыслью о смерти, она казалась ему немыслимой. И в его когда-то миролюбивой душе, на удивление ему самому, часто бушевала беспричинная ярость. Как-то раз, когда они с Мартой кололи орехи, чтобы украсить очередной торт, он кинул щипцы для колки орехов об пол и больно поранил себе ими руку. Споткнувшись о мячик, который Томми забыл на лестнице, Мелон так его отшвырнул, что разбил стекло парадного. Но эти вспышки не приносили облегчения. Стоило им пройти, как у Мелона снова возникало предчувствие чего-то ужасного, непостижимого, что он бессилен был отвратить.

Миссис Мелон нашла судье прислугу и спасла его от бродяжничества. Новая прислуга была почти чистокровной индеанкой и очень молчалива. Но судья уже не боялся оставаться дома один. Ему больше не хотелось кричать: «Эй, кто-нибудь! Кто угодно!», ибо присутствие живого существа его успокаивало, и дом с цветными стеклами, столиком в простенке под зеркалом, библиотекой, столовой и гостиной уже не был похож на кладбище. Звали кухарку Ли, готовила она неряшливо и невкусно, на стол подать не умела. Когда она несла первое, она почему-то всегда окунала большие пальцы в супницу. Зато она никогда не слышала о социальном страховании и была неграмотной, что доставляло судье тайное удовлетворение. Почему, он себя не спрашивал.

Шерман не выполнил своей угрозы и не бросил судью, но отношения их сильно испортились. Он приходил каждый день и делал уколы. После этого он, надувшись, с видом жертвы, бездельничал в библиотеке, чинил карандаши, читал судье бессмертные стихи, готовил им обоим в полдень грог и прочее. Писать письма о деньгах конфедератов он не хотел. И хотя судья видел, что Шерман ведет себя вызывающе и не желает ударить пальцем о палец (если не считать уколов), он продолжал держать его, надеясь, что все как-нибудь образуется. Шерман не позволял судье даже хвастать своим внуком и его решением пойти в адвокаты. Стоило ему заговорить на эту тему, как Шерман принимался напевать или зевал, как крокодил. Судья не уставал повторять: