— Не могу понять, что ты находишь в этом Шермане Пью!

— Это не парень, а золото, настоящее сокровище, — невозмутимо ответил судья. Но в голосе его появилась какая-то странная нотка. — К тому же я его знаю не первый день и несу за него ответственность.

— Какую ответственность?

— Ведь он из-за меня сирота.

— Что-то я тебя не пойму. Не говори загадками! — возмутился Джестер.

— Это такая скверная история, что о ней лучше не говорить, особенно нам с тобой.

— Больше всего ненавижу, когда начинают что-нибудь рассказывать, разожгут любопытство, а потом замолчат!

— Ладно, забудем, — сказал дед. И добавил привычную формулу, которая, как знал Джестер, служила ему для отвода глаз: — В конце концов это же тот негритенок, который спас мою жизнь, когда я барахтался и тонул в пруде.

— Это не настоящая причина.

— Ты меня не спрашивай, и я тебе не буду врать, — заявил судья тоном, от которого можно было взбеситься.

В отсутствие Шермана судья был лишен привычных занятий; он попытался вовлечь в них Джестера, но тот был слишком поглощен своими делами и школой. Джестер не желал читать бессмертных стихов или играть в покер, и даже переписка судьи его ничуть не интересовала. Судья снова почувствовал уныние и скуку. После самых разнообразных дел и интересов, заполнявших его дни, ему было скучно раскладывать пасьянс, и он прочел от доски до доски все номера «Лэдис хоум джорнэл» и «Мак-Кол'са».

— Скажи, — вдруг спросил его Джестер, — раз уже ты утверждаешь, что тебе многое известно о Шермане Пью, ты знал его мать?

— К несчастью, да.

— А почему ты не скажешь Шерману, кто она? Ведь ему хочется знать.

— Это как раз тот случай, когда неведение — божий дар.

— То ты говоришь, будто знание — сила, то ты говоришь, будто неведение — божий дар… Каковы же твои убеждения? Да, впрочем, я ни чуточки не верю во все эти старые поговорки. — Джестер рассеянно отрывал куски губчатой резины от мячика, которым судья упражнял левую руку. — Некоторые люди думают, что покончить самоубийством проявление слабости, а другие считают, что для этого надо мужество. Я никак не пойму, почему это сделал отец. Настоящий спортсмен, кончил университет с отличием, почему он это сделал?

— В припадке душевной депрессии, — объяснил судья, повторяя слова, которыми утешал его Д. Т. Мелон.

— Как-то не вяжется с тем, что он был спортсменом.

Дед стал старательно раскладывать пасьянс, а Джестер подошел к роялю. Он заиграл «Тристана», прикрыв глаза и раскачиваясь в такт всем телом. Он уже надписал партитуру:

От музыки — такая была она бурная и словно мерцающая — у Джестера пошли мурашки по телу.

Ему было на редкость приятно сделать хороший подарок Шерману, которого он любил. На третий день болезни Шермана Джестер, нарвав в саду хризантем и осенних листьев, гордо понес их через дорогу. Он поставил цветы в графин для чая со льдом и стал ухаживать за больным, словно тот собрался умирать, что сразу же обозлило Шермана.

Шерман томно раскинулся на кровати и, когда Джестер ставил в воду цветы, произнес наглым тоном:

— А вы когда-нибудь задумывались о том, как похожа ваша физиономия на детскую попку?

Джестер был так возмущен, что не поверил своим ушам и не смог ничего ответить.

— Невинная, глупая рожа, ну, вылитая детская попка!

— Я уже не невинный! — рассердился Джестер.

— Вранье! Сразу видно по вашей глупой харе.

Джестер по молодости лет не знал чувства меры. В букет он спрятал банку икры, которую утром купил в магазине; но теперь, после такой наглой выходки, он не понимал, что ему делать с этой икрой, которую, по словам Шермана, тот пожирал целыми тоннами. Ведь и его цветы были встречены с пренебрежением и без единого слова признательности или хотя бы благодарного взгляда. Джестер совсем растерялся, он не хотел терпеть новые унижения. Он сунул банку в задний карман и был вынужден сидеть на краешке стула. Шерман лежал и с удовольствием поглядывал на красивые цветы, не думая благодарить за них. Наевшись даровой еды и отдохнув, он чувствовал себя превосходно и мог вволю дразнить гостя. (Увы, он не подозревал, что своими насмешками лишил себя банки настоящей икры, которую он мог бы держать несколько месяцев напоказ в холодильнике, а потом выставить для самых почетных гостей.)

— Вы так странно сидите, будто у вас третья стадия сифилиса, — кинул пробный камень Шерман.

— Что?

— Когда человек сидит скособоченный — это первый признак, что у него сифилис.

— Да ведь я сижу на банке.

Шерман не спросил, почему он сидит на банке, а Джестер не стал его просвещать. Шерман сострил:

— А может, на ночном горшке?

— Неостроумно.

— Во Франции так сидят, когда у них сифилис.

— Почем вы знаете?

— Потому, что я одно время был на военной службе во Франции.

Джестер подозревал, что это очередная ложь, но ничего не сказал.

— Когда я был во Франции, я влюбился в одну француженку. Но не воображайте, сифилиса у меня там не было. Зато была красивая, белая, невинная девушка.

Джестер переменил позу — разве долго усидишь на банке с икрой? Ему всегда бывало неловко, когда при нем рассказывали непристойности, даже от слова «невинная девушка» его коробило, но он сгорал от любопытства и не прерывал Шермана.

— Мы были помолвлены, я и эта белая, как лилия, французская девушка. Ну, я с ней переспал. Тогда, как всякая женщина, она захотела выйти за меня замуж. Свадьба должна была состояться в древней церкви под названием Нотр-Дам.

— Это собор, а не церковь, — поправил Джестер.

— Ну… собор… Какая разница? Важно, что мы там должны были жениться. Гостей и всяких там приглашенных была куча. У французов — куча всякой родни. Я стоял у церкви и смотрел, как они входят. А сам никому не показывался: хотел поглазеть на представление — прекрасный старый собор и все эти французы, разодетые в пух и прах… Там было просто упомрачительно…

— Произносится: умопомрачительно, — поправил Джестер.

— Ладно, можно и так… И вся эта куча родни ждала моего появления.

— А почему же вы не входили?

— Ох, и простота! Вы думаете, я собирался венчаться с этой лилейно-белой невинной француженкой? Я простоял там весь день, глядел на разряженных французов, которые так и ждали, что я обвенчаюсь с этой белой невинной француженкой. Она ведь была моей «нароченой». Только к вечеру они доперли, что я и не думаю жениться. Моя «нароченая» упала в обморок. У старушки матери был сердечный припадок. Старик отец застрелился прямо тут, в церкви.

— Шерман Пью, вы врете, как сивый мерин! — воскликнул Джестер.

Шерман, который и сам почувствовал, что заврался, притих.

— Зачем вы врете? — спросил Джестер.

— Какое же это вранье? Иногда я просто выдумываю разные истории. А что, разве всего этого не могло быть? Ну, а потом рассказываю вот таким дурачкам, у которых лицо как детская попка. Мне почти всегда приходилось выдумывать разные истории, а то как поглядишь на мою жизнь, так либо помрешь со скуки, либо заплачешь с горя.

— Слушайте, если вы со мной дружите, зачем вам строить из меня дурачка?

— А ведь это про вас говорил Барнум, тот, из цирка Барнум и Бейли: «На свете каждую минуту рождается простофиля».

Шерман был уже не в силах думать о Мариан Андерсон, и ему не хотелось, чтобы Джестер ушел, но он не знал, как его попросить остаться. На нем была надета самая лучшая его синяя вискозная пижама с белым кантом, и он встал, чтобы в ней покрасоваться.

— Хотите, налью «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом?

Но мысли Джестера были далеки от виски и от самой красивой пижамы. Его покоробил рассказ Шермана и растрогало объяснение, почему он врет.

— Неужели вы не понимаете, что такому другу, как я, вам не надо врать?

Но Шерман снова пришел в ярость.

— С чего вы взяли, что вы мой друг?