По залу отчего-то прокатился смешок. Черноволосый снова спрятал улыбку, Русый задохнулся от возмущения, а Седой застучал молоточком, как будто из трибуны полезли наружу все подряд гвозди.
- Тишина! Неуважение! Молчать! Суд!
Когда в зале сделалось тихо, Седой вздохнул и спросил, кто может что-то сказать в защиту обвиняемых. К трибуне вышел командир.
- Покровский Семен Денисович, - представился он. - Главнокомандующий войсками Нового Красноярска и начальник организации внутренней безопасности.
На этом, видимо, его способности к официальной речи иссякли, потому что далее прозвучало следующее:
- Я хочу сказать: кому какое дело до этого дохлого дрища и его подстилки? Этот недоумок вообще тут воду мутил по-страшному.
- К порядку! - Седой пристукнул молотком, а Русый нехотя заявил:
- Суд вынужден заметить, что Верховский Павел Иванович, более известный как Педро Амарильо, действительно уличался в экстремистской деятельности, был связан с подпольной газетой революционного толка и писал стихотворения, резко критикующие власть.
- Это в данном случае не является смягчающим обстоятельством, - вмешался Седой. - Убийство есть убийство. Семен Денисович, вы имеете еще что-то сказать?
Командир почесал в затылке.
- Ну, значит, армия заявляет ходатайство. Кажись, так.
- Принято, садитесь, - стукнул Седой. - Обвинение?
К трибунам вышла та же тетка, но уже с закрытой папкой. Переводя взгляд с одного из нас на другого и затем на третью, она принялась выплевывать слова:
- Обвиняемые жестоко убили человека в первые же секунды пребывания в Новом Красноярске. От дальнейших разрушительных действий их удержал только вовремя подоспевший взвод наших уважаемых защитников. В связи с этим обвинение настаивает на высшей мере наказания. Использование закостенелых убийц в качестве подпитки генофонда представляется крайне опасным, поскольку до сих пор нет исследований, опровергающих тот факт, что преступные склонности передаются следующему поколению...
- Гипотезу, - мягко заметил я, когда она остановилась.
Тетка зыркнула на меня с такой яростью, что мой эмоциональный двойник возликовал. "Скоро ты наешься до отвала", - пообещал я ему.
- Что, простите? - источая страшный яд, переспросила тетка.
- Не факт, а гипотезу, - пояснил я. - Иди речь о факте, вы бы просто сказали: факт. Но вы говорили об исследованиях, которые не могут опровергнуть этого. И немножко запнулись.
- Не нужно играть в слова, господин Риверос, - вздернула нос тетка. - Суть от этого не меняется.
- О, еще как меняется! - Я даже встал, продолжая мило улыбаться. - Выдавая спорную гипотезу за факт, вы подтасовываете обстоятельства и вводите в заблуждение суд. Я, конечно, не хочу сказать, что вы делаете это намеренно, нет, но вы, по всей видимости, просто некомпетентны в вопросах генетики и взялись рассуждать о них с позиции плебея. Вполне нормальный подход для более чем среднего представителя биомассы. Я же, будучи личностью по сравнению с вами выдающейся, просто указываю на оплошность. Не вам даже, а скорее досточтимому суду.
Тут я поклонился трибунам и сел обедать. Ярость, которую источала женщина, можно было наворачивать половником. Густая, горячая, бессильная...
- Протест принят! - врезался в трибуну молоток Седого. - Обвинение! Попрошу впредь тщательнее обдумывать слова.
Джеронимо подвинулся ко мне и шепотом спросил, какого черта я делаю.
- Тебе что, местные девчонки не понравились? - спросил я, но Джеронимо не дал мне еды. Улыбнулся и ответил:
- Поверь, если нас оправдают, тебе будет не до девчонок, потому что Вероника тебя кастрирует.
- Это точно, - подтвердила Вероника. - Но я постараюсь сделать все быстро, даже испугаться не успеешь.
- О, сестра, ты можешь не торопиться...
- Просто хочу успеть закончить, прежде чем меня оттащат.
Пока они беседовали через мою голову, перед трибунами вновь выступил командир. Он заявил, что солдаты - это и есть прирожденные убийцы, поэтому его лично такой генофонд не пугает. Потом тетка возразила, что с военными в городе и так явный перебор, и что именно против такого положения вещей писал стихи покойный Педро Амарильо, и что теперь использовать его убийц для подпитки толпы вооруженных бездельников будет еще большим глумлением над памятью поэта, чем то отвратительное деяние, которое я осуществил с его останками. Еще я из перебранки понял, что две гранаты, брошенные в люк бронетранспортера, вывели его из строя совершенно, и тяжеленную махину до сих пор не могут отогнать, чтобы высвободить лучшую половину Педро.
"Маразм какой-то!" - восхищенно шепнул мой эмоциональный двойник.
А я посмотрел на Черноволосого и обнаружил, что он не улыбается, а, напротив, смотрит на меня серьезно, даже хмуро. Вдруг он, сказав что-то Седому, сорвался с места и покинул суд. Седой проводил его недовольным взглядом, но никак не прокомментировал поступка. Мне же сделалось грустно. Как будто хороший знакомый вдруг взял, да и ушел, когда решается моя судьба.
Наконец, Седой прекратил прения, в очередной раз поколотив молоточком трибуну.
- Думаю, было сказано достаточно для вынесения приговора. Осталось заслушать обвиняемых. Ваше последнее слово, уважаемые. В порядке очереди, как сидите. Вероника Альтомирано!
Вероника поступила следующим образом. Влезла на столик, стоящий перед нами, подняла так и не открытую пластиковую бутылку на уровень глаз.
- С каждым, кто посмеет прикоснуться ко мне с генетической целью, будет так, - прозвучал ее спокойный голос.
Удар, нанесенный ребром ладони, оказался столь стремительным, что его, должно быть, заметили немногие. Зато все увидели, что бутылка перегнулась пополам, лопнула и оросила ближайшие ряды фонтаном. Изуродованные останки бутылки Вероника бросила в сторону трибун.
- Хватит! - Седой стукнул молотком. - Неуважение! Подсудимая, я правильно понимаю, что вы угрожаете убийством?
- Правильно, - сказала Вероника, садясь. После выходки, привлекшей внимание целого зала, она, очевидно, почувствовала себя лучше и положила ноги на стол. Я видел, как побагровел от ярости Русый, но сказать ничего не успел, потому что тут раздался радостный вопль командира:
- Вот это было от души! Ящик Чупа-Чупса этой бабе!
Пока доносились крики, стучал молоток, вернулся Черноволосый с небольшой книжкой в коричневом кожаном переплете. Заняв место за трибуной, он опять о чем-то переговорил с Седым. Казалось, Седой возмущается и спорит, но Черноволосый приводит веские аргументы. И Седой сдался.
- Может, зачитает что-нибудь из Библии? - предположил Джеронимо. - Я бы послушал про Иосифа в Египте.
Тремя мощными ударами по трибуне Седой призвал всех к молчанию.
- Тихо! - рявкнул он. - Исключительным правом на ходатайство со стороны религии пользуется младший член совета господин Никифор.
Черноволосый Никифор откашлялся. В наступившей тишине он перевернул несколько страниц книги и покивал, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями.
- Я попрошу вас ответить на простые вопросы, - сказал он, глядя на нас троих. - Вы можете отвечать так, как вам будет угодно, вас никто не прервет. - Тут он выразительно посмотрел на коллег. Седой и Русый нехотя кивнули. - Итак, начнем. Николас Риверос. Пожалуйста, расскажите суду о вашем видении инцидента с Педро Амарильо.
"Он что, серьезно? - ужаснулся мой двойник, пока я протискивался мимо Джеронимо и выходил к трибуне. - Он позволит нам говорить?"
"Ешь молча, - осадил я его. - Говорить буду я".
Передо мной раскинулась равнина, усеянная людьми. Все они - мужчины и женщины, юноши и девушки - смотрели на меня, затаив дыхание. Они ждали. Кто я для них? Опасный и таинственный пришелец. Кто для них Педро? Для одних - герой, для других - клоун. Но для тех и других - член общества. Пожалуй, таких исходных данных достаточно.
Я глубоко вдохнул.
- Минувшей ночью я, Николас Риверос, совершал привычный променад на бронетранспортере с моими дорогими друзьями. Внезапно из-за вопиющей халатности рабочих Нового Красноярска наш транспорт провалился сквозь снег. Я пришел в негодование, поскольку предполагал закончить прогулку совершенно иначе. Падая в зал, я успел заметить прогуливающуюся там жалкую бездарь, тщащуюся изрыгать стишки. Возможно, для быдла, населяющего эти катакомбы, его вирши звучат приемлемо, но для меня, искушенного ценителя настоящего искусства, не было ничего оскорбительней, чем услышать безжизненные строки, отягощенные союзными словами, с посредственным ритмом и рифмовкой. - Я выразительно сплюнул и поморщился. - Поэтому я решил сделать человечеству одолжение и раздавил червяка, а потом цинично осквернил его останки, продемонстрировав таким образом свое отношение как к культурному уровню Нового Красноярска, так и к его населению в целом.