Альбино заметил, что вид Петруччи изменился: он точно стал выше ростом, глаза его блестели, двигался он легко и улыбался. Антонио да Венафро тоже был оживлён куда более обычного. И знал — отчего. Арминелли ещё утром шёпотом проронил, что из Рима пришли прекрасные новости. Неужели это правда, Господи? Папа приказал арестовать Чезаре Борджа. Известие было достоверным, за точность его ручались люди весьма значительные, и именно оно породило нескрываемую радость Петруччи и оживление да Венафро.

Сейчас они спорили, спор же вызвал монумент, который они планировали открыть к этой дате. Должны ли смотреть с пьедестала на горожан полководцы Провенцано Сальвани, Джордано д'Альяно и Фарината дельи Уберти, выигравшие битву, или синдик Буонагвида, который перед битвой, когда народ собрался на площади Толомеи, громким голосом сказал: «Мы доверились раньше королю Манфреду, теперь же мы должны отдать и себя самих, и все, что имеем, Деве Марии. Вы все с чистой совестью и верой последуйте за мной». После того, как повествовала летопись, названный Буонагвида обнажил голову и снял обувь, скинул с себя все, кроме рубашки, и велел принести ключи от ворот Сиены, и, взяв их, со слезами и молитвами все они прошли до самого собора. Епископ со священниками вышел им навстречу, и народ встал на колени. Епископ взял за руку Буонагвиду, поднял его, обнял и поцеловал, и так же сделали между собой все граждане, с таким великодушием и любовью простив друг другу все обиды. И Буонагвида обратил к образу Девы Марии такие слова: «О Матерь милосердная, о помощь и надежда угнетённых, спаси нас! Я приношу и предаю Тебе город Сиену со всеми жителями, землями и имуществами. Я вручаю Тебе ключи, храни же город Твой от всяких бед и больше всего — от флорентийских притеснений. И ты, нотариус, засвидетельствуй это дарение, чтобы оно было на веки веков». И так сделано было, и так подписано.

С волнением зачитав этот эпизод из летописи, Пандольфо взглянул на Антонио да Венафро. Петруччи, надо сказать, был привязан к традициям прошлого, склонен чтить святых, принявших мученическую смерть за веру, и память героев, павших смертью храбрых, главным образом потому, что мечтал когда-то сопричислиться к ним. Сейчас он ратовал за памятник Буонагвиде, которому хотел придать собственные черты.

Антонио да Венафро, однако, был абсолютно равнодушен к громкой славе, предпочитая ей закулисное, но реальное влияние, и потому считал, что монумент Провенцано Сальвани обойдётся намного дешевле. Тем более что в запасниках местного музея уже есть прекрасный торс мраморного Ахилла, с которого, если скульптор попадётся не совсем уж пропойца, что, впрочем, случалось нередко, можно сделать прекрасного Провенцано, если только убрать с головы статуи нелепый шлем с каким-то серпом наверху.

Петруччи возражал. Он не хотел экономить. С конских яблок, сколько не старайся, мёда не соскребёшь. Он видел себя Буонагвидой и не хотел отказываться от своего намерения. Мессир Венафро почёл за благо согласиться с капитаном народа и уступить. Не спорить же, в самом-то деле, из-за таких пустяков. Но потом возникла новая идея. Мессиру Петруччи пришла в голову мысль установить статую Сальвани возле городских ворот, а сцену с Буонагвидой изобразить в притворе храма Санта-Мария дель Ассунта.

Мессир Антонио снова не возражал. Никто из них не сказал ни слова о гибели Линцано, она, словно по молчаливому соглашению, была предана забвению, причём не только власть предержащими, но и всеми сотрудниками капитана народа. Правда, городской прокурор, мессир Монтинеро, ещё раз появился в палаццо Петруччи и доложил, что им удалось проследить путь покойного по минутам, но он ни с кем не встречался, просто гулял по городу, и никто из горожан, к сожалению, не приметил, как Линцано пришёл к источнику, что, впрочем, легко было объяснить уже сгустившимися к тому часу сумерками.

Петруччи выслушал его молча, предложил присесть, потом, находясь в превосходном настроении, поинтересовался, интимно склонившись к прокурору:

— Лоренцо… Ну, вы же не дурак. — Он умолк.

— Благодарю вас, ваша милость, — ответил Монтинеро, не спуская с главы Сиены внимательного взгляда.

— Как, по-вашему, кому наш дружок Фабио перешёл дорогу? Вы же не думаете, в самом деле, что дьяволу больше нечем заняться, как только сводить счёты с нашим дорогим Марескотти и его людишками?

Тонкая улыбка мессира Монтинеро подтвердила догадку капитана народа.

— Я, конечно, так не думаю, мессир Пандольфо. Просто мессир Марескотти… — прокурор сделал вид, что замялся и не находит слов, но потом вроде бы нашёлся, — возомнил себя Юпитером и вершителем судеб, в то время как он всего-то начальник гарнизона. Он возгордился, а гордость, как известно, предшествует падению. Мне трудно сказать, кого он разозлил, могу только предположить, что у разозлившегося мозгов намного больше, нежели у мессира Фабио и его людей.

— А подестат, стало быть, расписывается в собственном бессилии? — с тонкой улыбкой вмешался в разговор Антонио да Венафро.

— Это ещё почему? — брови мессира Лоренцо взлетели на середину лба.

— Вы не можете установить причину этих преступлений и поймать злоумышленника.

— Надеюсь, что буду правильно понят, — нежно промурлыкал прокурор, лучезарно улыбнувшись. — Не считая случаев необъяснимой гибели людей самого мессира Марескотти, в городе за последние полгода было девять крупных преступлений и двенадцать мелких случаев супружеских разборок, пьяных драк да банальной поножовщины. Из девяти же вышеназванных крупных преступлений… — прокурор медоточиво улыбнулся, — люди мессира Марескотти были задействованы в семи. И это нами было установлено, однако делам не был дан ход. Ну, а раз тем делам всё равно не даётся хода, с чего бы моему уважаемому начальнику, мессиру Корсиньяно, да и мне тоже, рыть землю в этих делах? — мессир Лоренцо прекрасно понимал, что ответа не получит, и с улыбкой развёл руками.

Это была дерзость, но терпимая, а Петруччи, хоть и был тираном, любил изображать из себя человека, доступного критике и возражениям. Сейчас же он был в отменном настроении и только шутливо погрозил Монтинеро пальцем. Что до Венафро, то он, профессор университета, вообще был склонен к отвлечённому академизму. И потому Антонио изумился:

— Как зачем? Чтобы узнать истину, — Венафро послал Монтинеро загадочный взгляд. — Разве это не важно?

— Вы, может быть, хотели сказать «удовлетворить своё любопытство», мессир Антонио? — любезно спросил, одновременно поправив его, Лоренцо Монтинеро. — Тут я, признаться, вас понимаю. — Прокурор кивнул головой. — Мне тоже любопытно, что происходит.

— А где этот… — капитан народа пощёлкал пальцами, — что хотел бежать?

— Мессир Сильвестри? Он отпущен.

— А вы не боитесь, что его тоже прикончат? — напрямик спросил Петруччи Монтинеро.

— А чего мне бояться? — пожал плечами прокурор. — Разумный человек проявляет опасение, если подозревает, что прикончить могут его самого. Тут, конечно, глуп будет то, кто не предпримет необходимых предосторожностей, и знай я, что убить хотят меня, я усилил бы свою охрану и не высовывал бы нос на улицу без лишней надобности, избегал бы толп и сборищ, и не снимал бы пальцев с рукояти даги. Мессир Сильвестри знает, что все его товарищи… плохо кончили. — Прокурор лучезарно улыбнулся. — На его месте я, в дополнение к уже перечисленному, не шлялся бы по болотам, избегал бы лошадей и крутых лестниц, не подходил бы к колодцам и источникам, да и в нужник ходил бы с опаской.

Венафро прыснул со смеху.

— Бедняге не позавидуешь. И всё же… вы бы приставили к нему охрану, Монтинеро. Не ровен час…

— Подестат не имеет лишних людей, — отчеканил, а, точнее, огрызнулся мессир Лоренцо. — К тому же приставлять охрану к охранникам — это, воля ваша, мессир Антонио, немного чересчур.

Мессир Венафро тонко улыбнулся.

— Я имел в виду, что таким образом вы могли бы все-таки выследить злоумышленника.

— Используя мессира Сильвестри как приманку? — с понимающей улыбкой кивнул прокурор. — Да, я думал над этим, но дело в том, что мессир Сильвестри живёт в палаццо Марескотти, и мессир Фабио может обвинить нас в том, что мы лезем в его дом и суём нос в его дела, а нам меньше всего нужны подобные упрёки.