Нельзя сказать, чтобы все, о чем рассказывал отшельник, было интересно: о надувательствах, к которым прибегали святые отцы, Федя слышал и прежде. Он ждал, что будет дальше. Голос Ионы звучал негромко, убаюкивающе; Федя незаметно погрузился в сон. Последнее, что он видел: отшельник сидел, склонившись над котелком, и чистил просо. Борода его горела подобно пламени очага, но страшной уже не казалась. Все так же бездомной собакой поскуливал за дверью ветер и потрескивали в очаге поленья.

Глава XXI, повествующая о злодействе Евлогия, и последняя для некоторых участников повести

Вечером, спустя два дня после вывоза ценностей, отец казначей вышел из монастырской канцелярии и направился к хозяйственному корпусу. В центре площади он задержался — его внимание привлек лист бумаги, наклеенный у входа в собор. Это был свежеотпечатанный правительственный декрет. Его содержание было знакомо Евлогию, но он не поленился снова прочесть полный текст. Декрет гласил:

Закончив чтение, Евлогий тихонько рассмеялся. Что ж, придется обители расстаться с тем, что лежит на виду.

Достигнув хозяйственного корпуса, Евлогий огляделся. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он толкнул одну из дверей, спустился по лестнице и вошел в комнату, о которой из братии мало кто знал. Навстречу ему встал и поклонился отец Михаил.

— Ну, как твой узник? — спросил Евлогий.

— Ни единого слова пока не добился. Но того, что письмо должен был снести в ревком, не отрицает.

— Это и без того известно. От тебя ли слышу такие речи? С мальчишкой не можешь сладить.

— Пробовал и так и сяк. Уговоры не помогли, он клятву языческую кому-то дал. Хотел припугнуть, да не рассчитал — он чуть ума не лишился.

— Экий ты несуразный!

— Я, святой отец, кое-что придумал: кормлю селедкой, а воды не даю. Надо полагать, с часу на час все скажет.

— Ладно, — Евлогий махнул рукой. — Сейчас, пожалуй, уж ни к чему. Из братии никто про мальчишку не знает?

— Нет, пока не хватились.

— Ты вот что: в обители слух пусти, что его родственники нашлись и к себе вытребовали.

— А дальше-то как? Ведь он здесь…

— Вот и сделай так, чтобы его не было… Тебе ведь не впервой! — сказал Евлогий и смолк, глядя в сторону.

Монах побледнел и опустил глаза.

— Избавь, отец родной! То, на что намекаешь, как давно было? Пора и о своем душеспасении подумать, ведь он младенец почти!

— Теперь дело зашло слишком далеко. Понимаешь ли ты, заячья душа, что всем нам угрожает беда? Наверняка власти обыск в обители сделают. Куда денешься, если послушника обнаружат?

— Нет, не могу. Смилуйся, владыко! — горестно воскликнул монах и рухнул на колени. Огромный и вместе с тем жалкий, он причитал у ног казначея.

Евлогий смотрел на него презрительно.

— Что ж, большой грех совершаешь, коли берешь на себя защиту христопродавца… Ладно, ступай да позови ко мне брата Исайю.

Поспешно встав с колен, монах вышел. Вскоре в комнату робко вошел брат Исайя и, поклонившись, встал у порога.

— Звали, святой отец? — прерывающимся голосом спросил он.

— Мальца, что в подвале сидит, когда кормить будешь?

— Как раз собираюсь, владыко.

— Опять селедку понесешь?

— Как приказано…

Евлогий на несколько секунд задумался.

— Ты вот что: сходи на поварню да закажи что-нибудь повкуснее. Принеси сюда и мне покажи. Если спросят кому — скажи — из гостиницы просили.

Через несколько минут монах вернулся с подносом, на нем стояла миска с гречневой кашей и кусок рыбного пирога.

— Ладно, годится. А вода где? — спросил Евлогий.

— Не велено было…

— Поди принеси, да не воды, а морсу.

Исайя снова скрылся за дверью. Евлогий расстегнул на груди рясу и извлек из внутреннего кармана бумажный пакетик, какими пользуются обычно в аптеках. В нем оказался желтоватый порошок. Постукивая пальцем по пакетику, Евлогий, точно солью, посыпал со всех сторон кашу. Порошок тут же растворился в ней.

Ночью, когда жизнь в обители окончательно замерла, казначей вышел из своей кельи и направился в гостиницу.

По зимнему времени большая часть гостиницы пустовала, а комнаты, соседние с номером Нежинцева, сознательно не сдавались. На этот раз у него было полно народу: за столом сидели уездные князья и дворяне — участники заговора.

Говорил Нежинцев. При появлении отца Евлогия он прервал свою речь, сидевшие за столом поднялись и склонили головы.

— Благослови вас Христос и пресвятая богородица! — привычно сказал Евлогий и сел на свободный стул.

— Итак, — продолжал Нежинцев, — все предвещает успех нашего дела. Части генерала Фостикова уже находятся в непосредственной близости от города. К моменту их вторжения мы осуществляем захват зданий ревкома и почты. На рассвете мы поодиночке арестуем членов ревкома и сотрудников ЧК.

Самая многочисленная группа окружит красноармейские казармы. Выдержать бой с гарнизоном до подхода генерала нам под силу. Часть ваших джигитов возьмет под свой контроль окраинные улицы для того, чтобы не дать возможности киаразовцам прийти на помощь красным. Исход дела решается внезапностью и быстротой. Могу сообщить, что с минуты на минуту я жду специального гонца его превосходительства, после прибытия, которого, час восстания будет назван.

Нежинцев обвел присутствующих многозначительным взглядом.

— Дальнейшее, господа, вам известно: мы присоединяемся к армии генерала Фостикова и наступаем на Сухум-Кале. При нашем приближении в городе начинается восстание наших сообщников. План строится с таким расчетом, чтобы уже в течение суток захватить побережье на протяжении пятидесяти километров и тем обеспечить плацдарм для высадки белого десанта. Итак, господа, — Нежинцев поднялся, — близится час наших испытаний и час освобождения. Да сбудется наша победа!

Разговор стал общим, Нежинцев отвечал на вопросы. Но и он, и Евлогий ощущали в поведении заговорщиков некую недосказанность. Все стало ясно, когда заговорил наследник владетельного князя — Ширвашидзе.