Первоначально мы собирались прогуляться от Тодтмооса до Рейна пешком, но, с учетом чрезмерных утренних нагрузок, решили совершить, как говорят французы, «променад на колесах», для чего и был нанят живописный экипаж, запряженный лошадью, которую можно было бы назвать бочкообразной, особенно по контрасту с кучером, кажущимся по сравнению с ней несколько угловатым. В Германии любой экипаж предназначен для пары лошадей, но обычно впрягают лишь одну. На наш взгляд, это придает экипажу некоторую однобокость — с точки же зрения немцев, в этом есть свой шик: обычно, дескать, у нас в упряжке пара лошадей, но сегодня одна из них куда-то запропастилась. В немецком кучере нет того, что называется молодечеством. Всем лучше, когда он спит. Тогда, во всяком случае, он безвреден, и если лошадь умна и знает дорогу (а так оно обычно и есть), вы добираетесь до места без особых приключений. Если бы в Германии научили лошадей взимать с пассажиров плату, то необходимость в извозчике вообще отпала бы. Тогда пассажиры вздохнули бы спокойно, ибо немецкий извозчик, когда он не спит или не щелкает кнутом, занят почти исключительно тем, что преодолевает трудности, которые сам создает. Второе, впрочем, ему удается лучше. Однажды в Шварцвальде мне довелось с двумя дамами спускаться в экипаже с крутой горы. Дорога вилась серпантином по склону, который находился под углом в семьдесят пять градусов; ехали мы спокойно, я бы сказал, слишком спокойно: возница наш закрыл глаза, как вдруг что-то — то ли дурной сон, то ли несварение желудка — разбудило его. Он подхватил вожжи и ловким движением удержал пристяжную на самом краю обрыва, где она и повисла на собственной упряжи. Между тем извозчика происшествие это нисколько не смутило, да и лошади, судя по всему, восприняли рассеянность кучера как должное. Мы вышли; кучер слез с козел, вынул из-под сиденья огромный складной нож, как видно специально используемый для подобных целей, и хладнокровно обрезал постромки, после чего лошадь, теперь уже ничем не удерживаемая, покатилась кубарем с обрыва, упала, пролетев ярдов пятьдесят, на дорогу, а затем как ни в чем не бывало поднялась на ноги и стала нас поджидать. Мы снова сели в экипаж и вскоре добрались до спокойно стоящей лошади, которую наш извозчик с помощью обрывков веревки перезапряг, и мы двинулись дальше. Больше всего меня потрясло то, что ни извозчику, ни лошадям подобный способ спуска с горы не показался чем-то из ряда вон выходящим.

Очевидно, им казалось, что так спускаться и быстрей, и удобней, и я бы нисколько не удивился, если бы извозчик то же самое проделал с нами.

Кроме того, немецкий извозчик никогда не пытается натягивать или отпускать вожжи. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а всевозможными манипуляциями с тормозами. Если нужна скорость восемь миль в час, возница мягко нажимает на тормоз, так что он лишь слегка царапает колесо, производя характерный звук, какой бывает, когда точат пилу; если же необходима скорость четыре мили в час, он давит на тормоз сильнее и вы едете под аккомпанемент стонов и визга, сродни тем, что издает свинья, когда ее режут. Когда же ему надо остановиться, он жмет на тормоз изо всех сил и может — если, конечно, тормоз хорош, а лошадь не обладает чудодейственной силой — рассчитать остановку с точностью до дюйма. По-видимому, ни немецкий извозчик, ни немецкая лошадь не знакомы с другими способами торможения. В результате немецкая лошадь продолжает что есть силы тащить экипаж, пока не убеждается, что ей не удается сдвинуть его ни на дюйм, — только тогда она прекращает сопротивление. Во всех других странах лошади останавливаются по первому зову. Я даже знавал лошадей, которых можно было уговорить сбавить скорость. Но немецкая лошадь словно бы создана небесами для перемещения с одной и той же постоянной скоростью, и ничего с этим поделать нельзя. Я сам, собственными глазами видел, как немецкий извозчик, бросив поводья, изо всех сил, двумя руками давил на тормоз, пытаясь предотвратить неминуемое столкновение.

В Вальдсхуте, одном из многочисленных немецких городков XVI века в верховьях Рейна, нам попался весьма распространенный в Европе типаж: английский турист, до глубины души пораженный и возмущенный тем, что «эти европейцы» не понимают тонкостей английского языка. Когда мы пришли на вокзал, он на очень правильном английском языке, хотя и с легким сомерсетширским акцентом, втолковывал носильщику — в десятый, по его словам, раз, — что, хотя у него билет до Донауешингена и ему самому надо в Донауешинген, чтобы посмотреть истоки Дуная (который, кстати, находится, что бы там ни говорили, совсем в другом месте), он хочет, чтобы его велосипед отправили в Энген, а чемодан — в Констанц. Все его красноречие пропадало даром. Носильщик, с виду человек еще совсем молодой, казался запутанным и больным стариком. Я предложил свои услуги и тут же горько (хотя, подозреваю, не так горько, как мой разгневанный соотечественник) пожалел об этом. До всех трех городов, объяснил нам носильщик, невозможно добраться без многочисленных пересадок. К сожалению, вникнуть в суть дела времени не было — наш собственный поезд отходил через несколько минут. Британец же отличался многословием, что редко ведет к взаимопониманию; что до носильщика, то бедняга хотел лишь одного — чтобы его оставили в покое. Лишь через десять минут, уже в поезде, я вдруг сообразил, что, хоть я и согласился с носильщиком, что велосипед лучше всего отправить через Иммендинген и следует оформить его багажом до Иммендингена, я не позаботился о том, чтобы из Иммендингена его отправили дальше. Будь я меланхоликом, меня бы и по сей день мучила мысль, что велосипед до сих пор находится в Иммендингене. Но истинный философ всегда должен верить в лучшее. Возможно, носильщик по собственной инициативе исправил мой недосмотр, а может, случилось чудо, и велосипед каким-то образом вернулся к владельцу еще до его возвращения в Англию. Что же касается чемодана, то его направили в Радольфцель, и остается лишь надеяться, что, поскольку на этикетке был указан Констанц, железнодорожные служащие Радольфцелля, обнаружив невостребованный багаж, рано или поздно переправят его в Констанц.

Но мораль вышеприведенной истории вовсе не в этом. Суть ее заключается в том, что британец пришел в ярость, обнаружив, что немецкий носильщик не понимает английского языка. Его возмущение поистине не знало границ.

— Большое вам спасибо, — сказал он мне, — все ведь очень просто. До Донауешингена я хочу доехать поездом; из Донауешингена — дойти пешком до Гейзенгена; в Гейзенгене собираюсь сесть на поезд до Энгена, а из Энгена на велосипеде — в Констанц. Чемодан же мне в дороге не нужен — поэтому я и посылаю его в Констанц, где он будет меня ждать. Казалось бы, что может быть проще, а между тем я уже десять минут пытаюсь втолковать этому болвану, что мне от него нужно.

— Действительно, безобразие, — согласился я. — Эти неучи в большинстве своем предпочитают изъясняться на своем родном языке.

— Я уж и в расписание его тыкал, — продолжал возмущаться британец, — и целую пантомиму разыграл. Все без толку.

— Подумать только, — снова поддакнул я. — Можно сказать, разжевали и в рот положили.

У Гарриса, однако, наш соотечественник не вызвал сочувствия. Он хотел указать ему на то, что, не зная ни слова на языке чужой страны, легкомысленно забираться в самые отдаленные ее уголки и задавать железнодорожникам головоломные задачи. Но я умерил его пыл, объяснив, что человек этот, сам того не подозревая, делает очень важное для своей страны дело.

Шекспир и Мильтон, в меру своих скромных возможностей, пытались приобщить к английскому языку другие, менее просвещенные народы Европы. Ньютон и Дарвин, быть может, добились того, что язык их стал необходим образованным и думающим иностранцам. Диккенс и Уида[33] (те из вас, кто воображает, будто читающий мир находится в плену предрассудков Нью-Граб-стрит[34], будет удивлен и огорчен, узнав о высокой репутации за границей этой дамы, творчество которой вызывает на родине столько насмешек), также внесли сюда свою лепту. Однако главная заслуга в распространении английского языка от мыса Св. Винсента до Уральских гор принадлежит англичанину, который не может или не хочет выучить ни одного иностранного слова и путешествует с толстым кошельком в кармане по самым отдаленным уголкам континента. Его невежество может шокировать, глупость — раздражать, самонадеянность — вызывать бешенство. Но факт остается фактом — этот человек англизирует Европу. Это из-за него швейцарский крестьянин зимними вечерами, пробираясь сквозь глубокий снег, спешит на курсы английского языка, которые открываются теперь в каждой деревне. Это благодаря ему склонились над английской грамматикой и разговорником извозчик и сторож, горничная и прачка. Это благодаря ему иностранные лавочники и коммерсанты тысячами отправляют своих сыновей и дочерей учиться в Англию. Это благодаря ему владельцы европейских отелей и ресторанов указывают в своих объявлениях о приеме на работу: «Принимаются лишь лица, прилично знающие английский язык».