Но хуже всего то, — вздохнул Дик, — что мне совсем не стыдно. Напротив, я даже доволен.

— Так что же это за зверь? — спросил я со смехом. — Злой дух?

Существо удалилось в соседнюю комнату и через открытое окно проследовало на улицу. Зеленые глаза больше не гипнотизировали, и разум начал постепенно светлеть.

— Не иронизируй. Ты не прожил с ним рядом целых полгода, — невозмутимо ответил Данкерман, — и все это время не ощущал на себе неподвижный таинственный взгляд. Причем я не один такой. Знаешь Кэнона Уичерли, великого проповедника?

— К сожалению, не могу похвастаться обширными познаниями в истории современной церкви, — ответил я. — Но имя, конечно, знакомое. Так что же он?

— Служил в Ист-Энде, — пояснил Дик. — Десять лет кряду трудился, бедный и неведомый, и вел ту благородную, героическую жизнь, которая даже в наши дни выпадает на долю некоторых священнослужителей. Теперь же пророчествует в современной, модной христианской церкви Южного Кенсингтона, ездит на службу в экипаже, запряженном парой чистокровных арабских лошадей, и разгуливает в жилете, изящные линии которого кричат о процветании. На днях приходил ко мне от имени княгини Н.: они собираются поставить одну из моих пьес в интересах Фонда помощи нуждающимся викариям.

— И что же, Пирамид его разубедил? — уточнил я с едва заметной усмешкой.

— Нет, — возразил Дик. — Насколько могу судить, он одобрил план. Дело в том, что стоило Уичерли появиться в комнате, как кот тут же подошел и принялся нежно тереться о ноги. А святой отец все время его поглаживал. К тебе зверь отнесся так же? — добавил приятель с легкой улыбкой.

Я отлично понял смысл последних слов.

На некоторое время Дик Данкерман исчез из поля зрения, хотя известия о нем доносились постоянно: парень быстро и уверенно продвигался к положению самого успешного драматурга современности. О Пирамиде я совсем забыл. Но однажды, не так давно, по-приятельски зашел к одному художнику, который недавно выбрался из тьмы голодной неизвестности и сейчас купался в теплых лучах популярности. Из дальнего угла студии на меня неподвижно смотрели знакомые зеленые глаза.

— Не может быть! — воскликнул я и поспешил пристальнее рассмотреть их хозяина. — Неужели у тебя поселился кот Дика Данкермана?

Художник на миг отвлекся от мольберта и кивнул.

— Да, — ответил он. — Нельзя жить одними идеалами.

Я все вспомнил и поспешил сменить тему. С тех пор мне довелось встречать Пирамида в жилищах многих друзей. Каждый давал черному коту новое имя, но я уверен: зверь один и тот же. Зеленые глаза спутать невозможно. Он неизменно приносит удачу, вот только хозяева после этого уже не очень похожи на самих себя.

Порой сижу и прислушиваюсь: не скребется ли кто-нибудь в дверь?

Рассказ малоизвестного поэта

— Платье совсем вам не идет, — ответил я.

— Вам не угодишь, — обиделась она. — Никогда больше не буду с вами советоваться.

— Никто не смог бы выглядеть хорошо в этом мешке, — поспешил добавить я. — Вы, конечно, смотритесь не так ужасно, как другие, но стиль все равно не ваш.

— Он имеет в виду, — воскликнул малоизвестный поэт, — что вещь сама по себе не поражает красотой и потому не соответствует вашему образу! Контраст между вами и чем-то неприглядным или даже уродливым настолько резок, что не может не огорчать.

— Он этого не говорил, — возразила светская дама. — И платье вовсе не уродливо. Просто это новейший фасон.

— Почему женщины так слепо подчиняются моде? — изрек философ. — Думают об одежде, разговаривают об одежде, читают об одежде и все-таки ничего в одежде не понимают. Задача любого наряда — разумеется, после того, как достигнута основная цель — согреть тело, — заключается в украшении той особы, которая его носит. И все же из целой тысячи женщин ни одна даже не задумывается, какая из расцветок окажется к лицу, какой покрой спрячет недостатки и подчеркнет достоинства фигуры. Раз модно — значит, надо надеть. В итоге бледные девы наносят себе непоправимый вред оттенками, годными лишь для молочниц, а миниатюрные куколки щеголяют в фасонах, подходящих исключительно особам ростом в шесть футов. С таким же успехом вороны могли бы нацепить на голову перья какаду, а кролики бегать по полям с павлиньими хвостами.

— А разве вы, мужчины, не так же глупы? — отозвалась выпускница Гертона. — В моду входят мешковатые пальто, и маленькие толстенькие джентльмены сразу в них облачаются и разгуливают, словно масленки на ножках. В июле паритесь в сюртуках и цилиндрах, больше напоминающих печную трубу. Строго придерживаетесь стиля и играете в теннис в накрахмаленных рубашках со стоячими воротничками. Настоящий идиотизм! Если мода прикажет играть в крикет в сапогах и водолазном шлеме, то вы непременно станете играть в крикет в сапогах и водолазном шлеме, а каждого разумного человека, который этого не сделает, обзовете дураком. Вы хуже нас: считается, что мужчины должны уметь думать и отвечать за свои поступки, а женственной леди подобная способность не к лицу.

— Высокие женщины и маленькие мужчины выглядят ужасно, что бы ни надели, — заявила светская дама. — Рост бедной Эмили пять футов десять с половиной дюймов, но все всегда считали, что в ней не меньше семи футов. В моду вошел стиль ампир, и бедное дитя напоминало дочку великана из пантомимы. Мы думали, что греческий стиль окажется более удачным, но в свободной тунике девочка походила на завернутую в простыню статую из Хрустального дворца, причем завернутую плохо. А когда приобрели актуальность пышные рукава и высокие плечи, Тедди однажды на вечеринке спел «Под развесистым каштаном». Спел просто так, без злого умысла, но бедняжка приняла исполнение на свой счет и дала ему пощечину. Мало кто из мужчин осмеливался встать рядом с ней, а Джордж сделал предложение исключительно потому, что хотел сэкономить на покупке стремянки: Эмили без труда достает с верхней полки его ботинки.

— Лично я, — заявил малоизвестный поэт, — не считаю нужным тратить умственную энергию на пустые рассуждения. Скажите мне, что положено носить, и я это надену. И дело с концом. Если общество требует приобрести голубую рубашку с белым воротничком, я немедленно покупаю голубую рубашку с белым воротничком. Если слышу, что пришло время широкополых шляп, тут же еду в магазин, нахожу широкополую шляпу и водружаю на голову. Вопрос не интересует меня настолько, чтобы имело смысл затевать спор. Только фат отказывается следовать моде, потому что стремится привлечь внимание собственной непохожестью. Романист, чья книга прошла незамеченной, тут же сочиняет необыкновенный галстук, а многие художники, следуя по пути наименьшего сопротивления, учатся отращивать волосы вместо того, чтобы учиться рисовать.

— Факт остается фактом, — заметил философ. — Все мы порождение моды. Мода диктует религию, нравы, привязанности и мысли. Когда-то добродетелью считался угон скота, а теперь на его место пришло создание компаний — весьма респектабельный и законный бизнес. В Англии и Америке модно христианство, в Турции — мусульманство, а в Мартабане поклоняются преступлениям Клапема. В Японии женщины стесняются обнажить руки — это считается нескромным. В Европе же отсутствие целомудрия выдают ноги. В Китае мужчины почитают тещу и презирают жену, в то время как в Англии мы с уважением относимся к супруге, а ее матушку почемуто считаем комическим персонажем, достойным лишь бульварного фельетона. Каменный век, железный век, век веры, век неверия, философский век — что это, как не мимолетная мода? Мода, мода, мода — куда бы мы ни бросили взгляд. Мода поджидает нас у колыбели, чтобы за руку провести по жизни. В один исторический период литература сентиментальна, в следующий полна обнадеживающего юмора, затем психологична — и вот уже по-новому женственна. Вчерашние картины становятся посмешищем для современного художника, а завтрашние критики точно так же начнут насмехаться над тем, что сделано сегодня. Сейчас модно быть демократичным, притворяться, что мудрость способна существовать лишь под сукном, и поносить средний класс. Сегодня мы гурьбой посещаем трущобы, а завтра дружно превращаемся в социалистов. Нам кажется, что мы думаем, а на самом деле на посмешище богам всего лишь одеваемся в слова, которых не понимаем.