В Дрездене Джордж тоже попал в историю. На Старой площади имелся магазинчик, в витрине которого на продажу были выставлены подушечки. В основном магазин торговал стеклом и фарфором, подушечки же были выставлены на пробу. Это были очень красивые подушечки: атласные, ручной работы. Мы часто проходили мимо магазина, и всякий раз Джордж с вожделением на них поглядывал: такой подарок наверняка пришелся бы по душе его тетушке.

Во время нашего путешествия Джордж был очень внимателен к своей тетушке. Каждый день он писал ей длинные письма, а из городов, в которых мы останавливались, отправлял по почте какой-нибудь подарок. Мне это показалось излишним, и я неоднократно на это ему намекал. Наверняка его тетушка встречается с другими тетушками и не забывает похвастаться своим образованным племянником. Я сам племянник, и потому заведенный Джорджем обычай мне не по душе — слишком уж он старается. Но попробуй ему что-нибудь втолкуй!

Итак, однажды в субботу после обеда он в гордом одиночестве отправился покупать подушечку для своей тетушки, сказав, что скоро вернется.

Но вернулся Джордж не скоро, да еще с пустыми руками и с взволнованным видом. На наш вопрос, где же подушечка, он сказал, что подушечка ему больше не нужна, что он передумал, ибо подушечка тетушке наверняка не понравится. Что-то здесь было не так. Мы попытались докопаться до истины, но ничего не вышло. Когда число заданных нами вопросов перевалило за двадцать, ответы его сделались односложными.

Однако вечером, когда мы остались наедине, он сам рассказал мне, что же произошло.

— Какие-то они странные, эти немцы, — начал он.

— Ты это про что?

— Да все про эту подушечку…

— …для тети, — уточнил я.

— Да, для тети! — взорвался он. — Почему, собственно, я не могу послать подушечку своей родной тете?

— Не волнуйся. Посылай на здоровье, я не против. Наоборот, я тебя за это очень уважаю.

Немного поостыв, Джордж продолжал:

— В витрине, как ты помнишь, было выставлено четыре подушечки, очень похожие друг на друга; на каждой — ярлычок с ценой, двадцать марок. Не стану утверждать что я бегло говорю по-немецки, но обычно меня понимают, да и я разбираю, что мне говорят, если, конечно они не трещат как сороки. Я зашел в магазин. Ко мне подошла молоденькая продавщица, хорошенькая, скромная, я бы даже сказал, робкая. От такой, одним словом, я этого не ожидал. Никак не ожидал!

— Чего не ожидал?

Джордж всегда рассказывает историю таким образом, как будто вы знаете ее конец, и это раздражает.

— Того, что произошло, — ответил Джордж. — Того, что я тебе рассказываю. Она застенчиво так улыбнулась и спрашивает: что вам угодно. Я выложил на прилавок двадцать марок и говорю: «Будьте добры, подушечку». И тут она уставилась на меня так, будто я потребовал пуховую перину. Я подумал, что она не расслышала, и повторил громче. Эффект был такой, будто я пощекотал ей под подбородком.

«Вы, должно быть, ошиблись», — сказала она.

Мне не хотелось вступать с ней в пререкания, и, сказав, что никакой ошибки тут нет, я показал на двадцать марок и повторил в третий раз, что мне нужна подушечка, «подушечка за двадцать марок».

Появилась другая девушка, постарше; первая продавщица повторила ей мои слова, и та смутилась: судя по всему, я явно был не похож на человека, которому требуется подушечка. Чтобы убедиться в этом, она спросила меня:

— Вы сказали, вам нужна подушечка?

— Я уже три раза говорил, что мне нужно, — ответил я. — Что ж, повторю в четвертый.

— В таком случае, мы ничем не можем вам помочь.

Тут я стал выходить из себя. Разумеется, после всего сказанного я мог уйти из магазина, но ведь подушечки на витрине были выставлены на продажу, и я не понимал, почему они отказываются мне их продать.

— Нет, можете, — решительно произнес я эту простую фразу. — Вы можете мне помочь!

Тут подошла третья девушка — собрался весь магазин. Быстроглазая, полненькая, при других обстоятельствах она бы мне понравилась, но тогда ее появление еще больше меня разозлило. «Зачем их столько?» — недоумевал я.

Первые две стали объяснять третьей, в чем дело, и, еще не дослушав до конца, третья продавщица стала хихикать — такие, как она, всегда хихикают. Затем они, все втроем, затрещали как сороки, наперебой, и через каждые пять-шесть слов поглядывали на меня; и чем больше они на меня смотрели, тем больше заливалась третья девушка; а потом стали хихикать и первые две, можно было подумать, что я клоун и даю этим идиоткам бесплатное представление.

Наконец третья девушка, не переставая хихикать, подошла ко мне:

— Если вы получите то, что хотите, вы уйдете?

Я не сразу ее понял, и она повторила:

— Подушечка. Если вы получите подушечку, вы тотчас же уйдете из магазина?

Я с радостью ушел бы, о чем ей и сообщил. Но добавил, что без подушечки — ни за что, не уйду, хоть всю ночь простою, а не уйду.

Она вернулась к двум другим продавщицам, и я решил, что сейчас мне наконец вынесут вожделенную подушечку. Но тут произошло нечто странное. Две продавщицы встали за спиной первой девушки и, продолжая хихикать, стали подталкивать ее ко мне. Они толкнули ее на меня, и, прежде чем я успел понять, что происходит, она положила мне руки на плечи, приподнялась на носочках и поцеловала меня. После чего убежала, спрятав лицо в фартук; за ней убежала и вторая девушка. Третья открыла мне дверь, и я, к стыду своему, ретировался, забыв на прилавке двадцать марок. Не стану врать, некоторое удовольствие я испытал, хотя нужен мне был совсем не поцелуй, а подушечка. Нет, я решительно ничего не понимаю…

— А что ты просил?

— Подушечку, — упрямо повторил Джордж.

— Что ты хотел попросить, я знаю. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки?

— Kuss[17].

— Вот видишь. Есть два немецких слова — Kuss и Kissen. Так вот, Kuss — это «поцелуй», а Kissen — это «подушечка», хотя по-английски все наоборот. Многие путают эти два слова — не ты один. Ты попросил поцелуй за двадцать марок — ты его и получил. Судя по описанию девушки, она того стоит. Гаррису, во всяком случае, я об этом не скажу. Насколько мне известно, у него тоже есть тетя.

Джордж согласился, что Гаррису действительно лучше ничего не говорить.

Глава восьмая

По пути в Прагу мы томились в огромном зале дрезденского вокзала, дожидаясь, когда железнодорожные власти разрешат нам выйти на перрон. Джордж, который вызвался взять билеты, вскоре вернулся. Глаза его сверкали.

— Что я видел! — выпалил он.

— Что? — спросил я.

Он был слишком возбужден, чтобы изъясняться членораздельно:

— Вот он! Идет сюда, оба идут! Сидите на месте, сами увидите. Я не шучу, самый настоящий!

В то лето, как, впрочем, и всегда в это время года, в газетах стали писать о появлении загадочного морского змея, и я грешным делом подумал, что Джордж имеет в виду его. Но в следующий момент сообразил, что в центре Европы, за триста миль от побережья, никакого змея быть не может. Не успел я уточнить, что же все-таки Джордж увидел, как он вцепился мне в руку:

— Ага! Что я вам говорил?!

Я повернулся и увидел то, что мало кому из ныне живущих англичан посчастливилось увидеть, — британских туристов, отца и дочь, какими их представляют себе в Европе. Это были британцы до мозга костей, английский «милорд» и его английская «мисс», словно только что сошедшие со страниц европейских юмористических журналов или с театральных подмостков. Мужчина был высок и худ, рыжие волосы, огромный нос, густые бакенбарды. Поверх костюма цвета соли с перцем — летнее пальто, доходившее ему почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка; на боку театральный бинокль, рука в лиловой перчатке крепко сжимает альпеншток, чуть длиннее его самого. Его дочь была еще выше и еще нескладней отца. Описать ее платье я не берусь, у моего дедушки, давно уже покинувшего сей мир, это получилось бы гораздо лучше; скажу лишь, что платье это было, пожалуй, слишком коротко и открывало пару лодыжек, которые — по крайней мере из эстетических соображений — следовало бы скрывать. Ее шляпка, которая почему-то вызвала у меня ассоциации с миссис Хеменс[18], как нельзя лучше сочеталась с высокими ботинками на пуговицах из прюнели, с митенками и с пенсне. У нее тоже имелся в руке альпеншток (от Дрездена до ближайшей горы сто миль), а через плечо была перекинута черная сумка. Зубы у мисс выдавались вперед, как у кролика, и издали казалось, что передвигается она на ходулях.