Немец любит природу, но он, подобно знатной даме, полагает, что одетый дикарь выглядит приличней раздетого. Он любит гулять по лесу — направляясь в ресторан. Но тропинка должна быть пологой, на ней не должно быть луж, для чего по сторонам следует провести сточные канавки и выложить их кирпичом, а через каждые ярдов двадцать должна иметься в наличии скамеечка, на которую можно присесть и вытереть пот, ибо скорее вы увидите англиканского епископа, который кубарем скатывается с ледяной горки, чем немецкого бюргера, сидящего на траве. Немцу нравится вид, открывающийся с холма, но ему надо, чтобы была установлена каменная дощечка, где сказано, на что смотреть, а также скамейка и столик, за которым он сможет выпить заранее припасенную бутылочку пива и съесть belegte Semme[13]. который он предусмотрительно прихватил с собой. Если же в придачу он обнаружит на дереве запрещающее объявление, то почувствует себя и вовсе счастливым…

Готов немец полюбить даже дикую природу — умеренно дикую, разумеется. Однако если она покажется ему чересчур дикой, он употребит все силы, чтобы приручить ее. Помнится, в окрестностях Дрездена я набрел на живописную узкую долину, выходящую к Эльбе. Тропинка повторяла изгибы горного ручья, который, шумя и пенясь, бежал меж скал и валунов вдоль поросших лесом берегов. Восхищенный этим бесподобным зрелищем, я шел по тропинке, как вдруг за поворотом обнаружил толпу рабочих, человек восемьдесят-сто, которые приводили в порядок долину и придавали потоку «приличный вид». Все камни, мешающие течению, грузились на телеги и вывозились. Противоположный берег выкладывался кирпичом и цементировался. Склонившиеся над водой деревья и кусты, кудрявый виноград и вьющиеся растения безжалостно выкорчевывались и подрезались. Чуть ниже по течению работы уже закончились, и передо мной предстала горная долина, каковой она должна быть с немецкой точки зрения: не столько ручей, сколько широкая медленная река вяло текла по ровному, засыпанному гравием руслу между двух стен, увенчанных каменными карнизами. Через каждые сто ярдов к воде спускались пологие ступеньки. Берега были расчищены, вместо дико растущих деревьев через правильные интервалы были посажены молодые тополя. Каждый саженец был огорожен и подвязан к железному пруту. Местные власти очень надеются, что через пару лет с долиной будет покончено и приученные к порядку любители природы смогут беспрепятственно здесь прогуливаться. Через каждые пятьдесят ярдов будет скамеечка, через каждые сто — правила поведения отдыхающих, а через каждые полмили — ресторан.

Та же картина на всем протяжении от Мемеля до Рейна. Страну приводят в должный вид. Я хорошо помню Верталь, некогда самое романтическое ущелье в Шварцвальде. Когда я спустился туда в последний раз, несколько сот рабочих-итальянцев в поте лица укрощали буйную речушку Вэр. Чего только с Вэром не делали: заковывали его берега в камень, взрывали на его пути скалы, возводили цементные ступеньки, по которым он может сбегать чинно и бесшумно.

В Германии не принято молоть вздор о бережном отношении к природе. В Германии природа должна вести себя хорошо, а не показывать детям дурной пример. Немецкий поэт никогда не станет, подобно Саути, восхищаться тем, как вода приходит в Ладор, и уж тем более посвящать этому пышные строфы[14].

Он убежит от несносной реки и тут же донесет на нее в полицию. И тогда недолго ей пениться и кипеть.

— Так-с, что здесь происходит? — суровым голосом обратится к реке немецкий блюститель порядка. — Вы что, не знаете, что это не по закону? Вы что, спокойно не можете течь? Забыли, где находитесь?

И местные власти тут же запрячут бедную речушку в цинковые трубы, пустят по деревянным лоткам, обставят винтовыми лестницами и покажут ей, как в Германии должна течь приличная вода.

Аккуратная страна эта Германия.

В Дрезден мы приехали в среду вечером и пробыли там до воскресенья.

Пожалуй, Дрезден — самый привлекательный немецкий город, при условии, что вы живете в нем долго. Его музеи, галереи, дворцы и прекрасные, богатые историческими парками пригороды производят впечатление, если жить в городе целую зиму, — за неделю же все это великолепие только сбивает с толку. Дрезден не так оживлен, Как Париж или Вена, которые быстро приедаются; его чары по-немецки солидны, основательны. Дрезден — Мекка любителей музыки. В Дрездене билет в партер можно приобрести за пять шиллингов, но, к сожалению, после этого вас ни за какие деньги не затащишь на оперу в Англии, Франции или в Америке.

Любимая тема в Дрездене до сих пор — Август Сильный, или, как его окрестил Карлейль, «человек греха», который, если верить молве, увеличил население Европы более чем на тысячу человек. Замки, где томились в заключении его многочисленные отвергнутые возлюбленные (одна имела неосторожность претендовать на более высокий титул и просидела взаперти сорок лет, после чего, бедняжка, умерла от тоски в мрачном подземелье, которое демонстрируют туристам и по сей день), в изобилии разбросаны по окрестностям Дрездена подобно останкам павших на полях сражений. Большинство историй, которые вам поведает экскурсовод, таковы, что «юной особе», воспитанной в немецком духе, лучше их не слушать. Портрет Августа в полный рост красуется в великолепном Цвингере[15], построенном в свое время для звериных потех, перенесенных под крышу с рыночной площади; этот угрюмый, зверского вида господин был, безусловно, человеком культурным и развитым, что, как известно, неплохо сочетается с садистскими наклонностями.

Современный Дрезден, несомненно, многим ему обязан.

Однако больше всего в Дрездене иностранца поражает электрическая конка: огромные экипажи мчатся по улице со скоростью от десяти до двадцати миль в час, поворачивая с лихостью ирландского извозчика.

Электрическими конками (или трамваями) пользуются все, кроме офицеров в мундире, которым это запрещено. В трамваях сидят бок о бок дамы в вечерних туалетах, спешащие на бал или в оперу, и разносчики со своими корзинами. Трамвай — самый главный вид транспорта, все ему уступают дорогу. Если же вы не уступили ему дорогу и при этом умудрились остаться в живых, после выхода из больницы вас ждет штраф — впредь будете осторожней!

Однажды после обеда Гаррис решил самостоятельно прокатиться на электрической конке. Вечером, когда мы сидели в «Бельведере» и слушали музыку, Гаррис, как бы между прочим, сказал:

— Эти немцы напрочь лишены чувства юмора.

— С чего ты взял? — спросил я.

— Сегодня, — ответил он, — я вскочил на одну из этих конок. Я хотел посмотреть город и остался стоять снаружи, на площадочке, как она называется?

— Stehplatz[16]. — подсказал я.

— Так вот, там здорово трясет, и нужно быть начеку при отправлениях и остановках.

Я кивнул.

— Было нас на задней площадке человек пять, — продолжал он, — а опыта у меня, сами понимаете, никакого. Конка внезапно рванула с места, и я упал на стоявшего за мной солидного господина. Он в свою очередь не удержался и опрокинулся на мальчика с трубой в зеленом байковом чехле. И, представьте, никто из них даже не улыбнулся, ни господин, ни мальчик с трубой — стояли себе и хмуро смотрели в пол. Я уж было собрался извиниться, но тут конка почему-то затормозила, я, естественно, полетел вперед и уткнулся прямо в седовласого старичка, с виду профессора. И что же? Ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Может, он был занят своими мыслями? — предположил я.

— А другие? Ведь за время пути на каждого из них я упал раза по три. Все дело в том, — пояснил Гаррис, — что они знают, когда будет поворот и в какую сторону наклоняться. Я же, будучи иностранцем, оказался в невыгодном положении. Меня мотало, бросало, я цеплялся то за одного, то за другого, и это действительно было смешно. Не скажу, чтобы это был юмор высшего класса, но у большинства людей я бы смех вызвал. Немцы, однако, не заметили в этом абсолютно ничего смешного. Был там один коротышка, он стоял у тормоза. По моим подсчетам, я падал на него раз пять, не меньше. Думаете, на пятый раз он не выдержал и захохотал? Как бы не так. Он лишь затравленно посмотрел на меня. Скучные люди.