Много лет тому назад, когда я был еще совсем молодым человеком, я захотел убедиться, бывает ли и в жизни то же самое, что мы видим на сцене, и, придя в дом одного из моих приятелей, я приступил к делу.

Она была далеко не так поразительно прекрасна, как бывают горничные на сцене, но это было мне все равно. Она ввела меня в гостиную, а потом сказала, что пойдет и доложит обо мне хозяйке.

Я подумал, что пора начинать. Сделав прыжок, я загородил ей дорогу к двери. Держа перед собою шляпу и наклонив набок голову, я сказал ей: «Пожалуйста, не уходите, не уходите!»

Девушка, по-видимому, испугалась. Я и сам чувствовал, что нахожусь в каком-то нервном состоянии, но раз я начал, нужно было и кончить.

Я сказал: «Знаете ли Джен (ее звали совсем не Джен, но, ведь, я в этом был не виноват), вы прелесть что за девушка», — и при этом прищелкнул языком, толкнул ее в бок локтем и пощекотал у нее под подбородком. Но все это пропало даром. Тут не было зрителей, которые стали бы смеяться и аплодировать мне. Я жалел, что поступил таким образом. Да и в самом деле вышло глупо. Я и сам испугался. Дело повернулось совсем не так, как я ожидал, но, призвав на помощь все свое мужество, я стал действовать дальше.

Я принял на себя обычный вид комической глупости и поманил к себе девушку. Я видал, что на сцене это всегда выходило очень удачно.

Но эта девушка была совсем не такого сорта; она забилась за диван и начала громко звать на помощь.

Я никогда не видал, чтобы на сцене девушки делали что-нибудь подобное, и это совершенно сбило меня с толку. Я и сам не знал, что мне теперь делать. Я жалел, что начал такое дело, и желал только одного — поскорее из него выпутаться. Но мне показалось глупым остановиться именно тогда, когда оно уже было наполовину сделано, и, очертя голову, я пошел дальше.

Я стал гоняться за девушкой вокруг дивана и, поймав ее у двери, поцеловал. Она исцарапала мне лицо, громко звала полицию, кричала, что ее грабят, что в доме пожар и, наконец, убежала из комнаты.

Почти сейчас же вслед за этим в комнату вошел и мой приятель.

— Что это, Дж., дружище, — сказал он, — да никак ты пьян?

Я ответил ему, что совсем не пьян, а только изучаю драму.

После этого пришла его разъяренная жена. Она даже и не спросила, не пьян ли я, а только сказала:

— Как вы осмелились явиться к нам в таком виде?

Я напрасно старался убедить ее, что я совершенно трезв и объяснить ей, что мужчины всегда ведут себя таким образом на сцене.

Она сказала, что ей решительно нет дела до того, как ведут себя на сцене, но что у себя в доме она не допустит такого безобразия и что если приятели ее мужа не умеют вести себя как следует, то пусть они лучше никогда не приходят к ним в дом.

Она сделала еще несколько подобных же пустых замечаний, на которые я, со своей стороны, гоже отвечал ей, и после этого я простился и ушел.

На следующее утро я получил письмо от адвокатов, контора которых находилась в Линкольн-Инне; в нем говорилось, что я накануне утром жестоко оскорбил их клиентку, мисс Матильду Геммингс, без всякого повода с ее стороны. Они писали мне, что я ударил мисс Геммингс в бок кулаком, хлопнул ее по подбородку, а затем, когда она хотела уйти из комнаты, я будто бы схватил ее и продолжал наносить ей оскорбление действием, а в чем состояло это оскорбление, адвокаты этого не говорили, так как считали такие подробности излишними.

В заключение было сказано, что если я соглашусь написать подробное извинительное письмо и заплатить их клиентке, мисс Матильде Геммингс, вознаграждение в размере пятидесяти фунтов стерлингов, то они посоветуют ей не возбуждать дела, в противном случае они немедленно начнут против меня процесс уголовным порядком.

Я показал это письмо своим адвокатам, причем рассказал им, как было дело. Они сказали, что это очень печальный случай, но посоветовали мне заплатить пятьдесят фунтов, я занял эти деньги и внес, куда следует.

С тех пор я утратил всякое доверие к английской драме и думаю, что она не может служить руководством для поведения в жизни.

Ребенок

Он такой миленький, такой тихенький и так хорошо говорит.

Нам приходилось иногда видать настоящих детей, — это когда мы навещали наших женатых приятелей: их приводили к нам из отдаленных комнат дома и представляли их нам с тем, чтобы мы ими полюбовались. Нам казалось, что они как будто вывалялись в песке и были очень липкими; у них были всегда грязные башмаки, которые они вытирали об наши новые панталоны, а волосы у них имели такой вид, как будто бы они стояли на голове на мусорной куче, и они говорили с нами — но совсем не мило — скорее, можно сказать, грубо.

Но сценический ребенок совсем не похож на таких детей. Он очень чист и опрятен.

Вы можете трогать его в каком угодно месте и не найдете на нем ни пылинки. Его лицо так чисто вымыто мылом, что оно блестит. Посмотрев на его руки, вы сейчас увидите, что он никогда не занимался приготовлением пирожков из грязи и дегтя. Что же касается его волос, то они причесаны так гладко и имеют такой приличный вид, что глазам своим не веришь. Даже шнурки от башмаков, и те у него завязаны.

Я только один раз и видел ребенка, который был сколько-нибудь похож на ребенка театрального, — это на тротуаре, у лавки портного в Тоттенгам Корт-Роде; он стоял на круглой деревянной подставке, и на кем был надет на показ известный костюм.

Раньше я этого не знал и думал, что во всем мире нет ничего подобного сценическому ребенку, но, как видите, я ошибался.

Сценический ребенок очень ласков к своим родителям и к няне; он почтителен к тем людям, под надзор которых отдало его провидение, и если принять все это во внимание, то он, без сомнения, гораздо лучше настоящего ребенка. Говоря о своих родителях, он выражается не иначе как «дорогой мой папа» и «дорогая моя мама», а упоминая о няне, называет ее «милой нянечкой». У меня самого есть в родне ребенок — племянник (это настоящий ребенок), и он, говоря о своем отце (в его отсутствие), называет его «старикашкой», а няньке у него нет другого названия, кроме как «беззубая». Мы не понимаем, отчего не могут произвести на свет таких настоящих детей, которые говорили бы: «дорогой мой папа», или «дорогая моя мама».

Сценический ребенок несравненно лучше настоящего ребенка во всех отношениях. Он не поднимает шума на весь дом, не визжит и не кричит во все горло так, что в доме никто не может ничем порядком заняться.

Сценический ребенок не поднимается спозаранку — в пять часов утра, для того, чтобы упражняться в игре на свистке, цена которому грош. Сценический ребенок никогда не просит купить ему велосипед и не пристает к вам с этим велосипедом до такой степени, что можно сойти с ума. Сценический ребенок не задает вам до двадцати трудных вопросов в одну минуту о таких вещах, которых вы сами не понимаете, и затем не спрашивает вас, отчего вы, по-видимому, сами ничего не знаете и отчего вас ничему не учили, когда вы сами были маленьким мальчиком.

Сценический ребенок никогда не протирает до дыр своих панталон на том месте, где сидит, так что ему не нужно бывает класть заплаты. Сценический ребенок сходит с лестницы ножками, а не другим каким-нибудь способом.

Сценический ребенок никогда не приводит домой шесть человек других ребят для того, чтобы играть с ними в лошадки в палисаднике. У сценического ребенка никогда не бывает коклюша или кори и всякой другой болезни, какою только он может заразиться, переболеть ими одною вслед за другой и перевернуть все в доме вверх дном.

Назначение сценического ребенка — это тревожить свою мать, предлагая ей несвоевременные и неуместные вопросы об отце. В присутствии большого общества ему вдруг захочется узнать, где «дорогой папа» и почему он оставил «дорогую маму»; а между тем всем гостям известно, что бедняга уже два года на каторге, или должен быть повешен в самом непродолжительном времени.