Дотрагиваться до чего-либо она не должна…. Все, что ей дозволяется делать, это читать книгу, то есть не читать в действительности — это внесло бы слишком много жизни и движения. Пусть она сидит с книгой на коленях и смотрит в огонь, если это в столовой, или в окно, если она в будуаре, и архитектор желает привлечь внимание на местечко в нише окна.

Мужчины не допускаются — насколько я мог заметить — ни в одну из этих комнат. Однажды мне показалось, что я вижу мужчину, проникшего в собственную «курилку»; но при более внимательном рассмотрении оказалось, что это только портрет.

Иногда дают «перспективу». Двери открыты, и вы смотрите прямо через «уголок» в сад. Нигде ни одной живой души. Вся семья отослана на прогулку или заперта в подвальном этаже. Это кажется вам странным, пока вы не поразмыслите хорошенько. Современные мужчина и женщина нехудожественны. И я нехудожествен, то есть в том смысле, как я это понимаю. Я не подходящая фигура для гобеленов и грелок. Я чувствую это.

И Робина нехудожественна в том же смысле. Я однажды попробовал посадить ее на стул римского образца за клавикорды, купленные по дешевой цене. Оказалось что-то совершенно несообразное. Пианино с фотографиями и папоротником на нем — вот какой обстановки требует Робина.

Дик нехудожествен. К Дику не подходят павлиньи перья и гитара. Я вообще не могу себе представить, как может семья жить в подобных домах пятнадцатого столетия, если она не готовится в трубадуры и рыцари. Современная семья — отец в широких панталонах и смокинге, который не мог бы застегнуть, если бы пожелал; мать — сколок с королевы Виктории; мальчики в фланелевых костюмах и воротничках до ушей, дочери в автомобильных капорах… Такой семье так же не место в средневековом жилище, как партии куковских экскурсантов на улицах Помпеи, где они распивают пиво.

Рисовальщик художественных комнат хорошо делает, придерживаясь «nature morte». В художественном доме все, перефразируя Уатса, красиво, один только человек нехудожествен. На картине художественная спальня с зеленой мебелью, кроватью из вишневого дерева и драпировкой, чуть-чуть тронутой красным, очаровательна.

А положите кого-либо на постель из вишневого дерева, как бы художествен он ни был, и очарование исчезнет. У художественного владельца спальни должна быть комнатка позади, где он спит и одевается. Он только заглядывает в дверь своей артистической спальни или, может быть, иногда заходит, чтобы переменить розы.

Представьте себе виды художественной детской пять минут после того, как в нее впустили ребенка. Я знаю даму, истратившую сотни фунтов на устройство «художественной» детской. Она с гордостью показывала ее знакомым.

Детей пускали туда в воскресенье после обеда. Я сам сделал недавно подобную глупость. Прельщенный каталогом мебельного магазина, я вздумал подарить Робине в день ее рождения будуар. Мы оба потом пожалели об этом. Робина говорила, что она могла бы получить велосипед, брильянтовую браслетку и мандолину, и я притом все бы еще сэкономил некоторую сумму. А я выполнил свое намерение добросовестно. Я сказал мебельщику, что все должно быть как на картинке: «Рисунок спальни-будуара для молодой девушки, меблировка тикового дерева, занавесы серовато-голубые». Тут было все: приспособление для зажигания огня, обращаться с которым, может быть, умела древняя весталка; подсвечники — сами по себе картинки, пока мы не пробовали вставить в них свечи. Библиотека-бюро была настолько мала, что на ней невозможно было писать; а достать книгу было возможно, только оставив мысль о писании и закрыв крышку. С умывальника, имевшего вид старинного бюро с неизменной вазой цветов на нем, надо было перед употреблением снимать и крышку и вазу. Туалет был снабжен зеркалом таких размеров, что в нем можно было рассмотреть только собственный нос. Кровать помещалась за ширмочкой, за которую нельзя было пролезть, чтобы оправить постель. Более изящной комнаты трудно было себе представить, пока Робина не переночевала в ней. Она сделала эту попытку. Подруги, которым она похвасталась своей комнатой, просили показать им ее, Робина ответила: «Подождите минуту» и побежала, захлопнув дверь. Вслед за тем до нас целые полчаса доносился звук закрываемых шкафов и передвигаемых вещей. И все время она сердилась и раздражалась. Теперь она желала бы передать свой будуар Веронике, но Вероника протестует против его положения между ванной и кабинетом. Ей хочется иметь комнату более отдаленную, где ей можно бы запираться и работать, как она выражается — не боясь быть прерванной.

Бьют сообщил мне, что один из его состоятельных знакомых вздумал отделать свою квартиру в стиле римской виллы. Конечно, каминов не было; комнаты согревались горячим паром из кухни. В ноябрьские вечера они имели безотрадный вид, и никто не знал где сесть. Свет по вечерам давали греческие лампы, ясно объяснявшие, почему древние римляне рано ложились спать. Обедали, вытянувшись на ложе. Это было возможно, взяв тарелку в руки и кушая пальцами; но при применении вилки и ножа получались все удобства пикника с горячими кушаньями. Вы не наслаждались роскошью стола и даже не сердились: вам только досадно было за ваше платье. Хозяин не мог претендовать, чтоб его знакомые являлись кнему в римских тогах, и даже его собственный слуга не согласился облечься в одежду римского раба. Такое несоответствие очень портило общее впечатление. Не можете вы превратиться в римского патриция времен Антония, когда живете в Пиккадилли в начале двадцатого столетия. Единственное, чего вы достигнете, — это лишить ваших знакомых всяких удобств и испортить им обед.

Бьют добавил, что лично для себя он предпочитает провести вечер со своими маленькими племянниками, играя в лошадки. По его мнению, это куда забавнее.

Он сказал, что, конечно, как архитектор, он восхищается художественными памятниками старины. Но для греческого храма необходимы гречанки и греческое небо. Даже Вестминстерское аббатство во время сезона — для него бельмо на глазу. Декан и хор в белых стихарях еще куда ни шло, но прихожане в черных смокингах и парижских шляпах производят на него такое же впечатление, как если бы на банкет в зале Каннонстритского отеля собрались босоногие францисканцы.

Я не мог не согласиться, что в его замечаниях был смысл, и решил не упоминать о своем намерении вырезать над входом число 1553.

Бьют сказал, что не понимает мании теперешних домостроителей играть в крестоносцы или кентерберийские богомольцы. Один его знакомый берлинский сапожник, ликвидировавший свои дела, построил себе близ Гейдельберга небольшой замок в романском вкусе. Играли на бильярде в башенке на крыше и пускали в день рождения кайзера фейерверк с платформы дозорной башни.

Другой его знакомый, суконный торговец, выстроил себе ферму, окруженную рвом. Ров наполнялся из водопровода особым приспособлением, и электрические лампочки имели вид свечей. Он все воспроизвел до мельчайших подробностей, даже устроил голубую комнату с привидениями и миниатюрную часовенку, которую употреблял вместо телефонного шкафа.

Бьют был приглашен туда охотиться осенью. Он имел при этом сильное поползновение запастись луком и стрелами.

Между тем в моем молодом собеседнике произошла перемена. Пока мы говорили о других вещах, он был застенчив и молчалив. Как только речь зашла о кирпичах и цементе, он все объяснял с замечательным знанием дела.

Я попытался замолвить несколько слов в пользу дома эпохи Тюдоров. Он сказал, что дом эпохи Тюдоров годен для жилья людей той эпохи — для рыцаря, жена которого ездит сидя за ним на вьючном седле и который ведет свою переписку с помощью разбойников. Камины тюдоровской эпохи предназначались для времени, когда каменный уголь был неизвестен и трубы могли дымить сколько угодно. Он утверждал, что такой дом будет смешон с автомобилем, стоящим перед подъездом, и электрическими звонками, каждую минуту напоминающими о комфорте.

— Выстроить вам, писателю двадцатого века, дом в стиле Тюдоров было бы совершенно несообразно, — возразил мой собеседник.