Кто не уступает, того только сшибают с ног и спешат на поезд, Но, кнесчастью, большинство из нас рабы Хокеров. Ветру под конец это надоедает; он перестает нам нашептывать сказки, и мы принуждены уж сами придумывать их. Может быть, выходит не хуже. Зачем существуют двери и окна, как не для того, чтобы не допускать к нам ветра?

Опасный малый — этот странствующий ветер; он отнес меня в сторону.

Ведь я говорил о нашем архитекторе.

Уж самое первое его появление уронило его в глазах Робины: он вошел через кухонную дверь. Робина, в большом фартуке, что-то мыла. Он извинился, что так ворвался в кухню, и предложил выйти обратно и направиться к парадной двери. Робина ответила с строгостью, вызвавшей мое изумление, что архитектору, лучше чем кому-нибудь, должна быть известна разница между передним и задним фасадом дома, но высказала предположение, что молодость и неопытность могут всегда служить извинением глупости. Я не могу постигнуть причину такой досады Робины. Всего несколько дней тому назад она объяснила Веронике, что работа возвышает женщину.

В прежние времена дамы — самые знатные — гордились своим умением исполнять домашние обязанности, а не стыдились того. Теперь я напомнил об этом Робине. Она ответила, что в старинные времена юнцы, называющие себя архитекторами, не врывались в дома через черный ход, не постучавшись, или постучавшись так тихо, что никто не мог слышать.

Робина вытерла руки о полотенце за дверью и провела посетителя в приемную, где холодно доложила о нем, как о «молодом человеке, занимающемся у архитектора». Он объяснил — очень скромно, — что он собственно не один из служащих у господ Спрейтов, но сам также архитектор и младший компаньон фирмы.

Для удостоверения он подал свою визитную карточку, где значилось «Мистер Арчибальд Т. Бьют, архитектор». Собственно говоря, все это бы было излишне. Через дверь я, конечно, слышал каждое слово. Старик Спрейт сообщил мне о намерении прислать ко мне одного из своих наиболее способных помощников, который мог бы вполне посвятить себя моей работе. Я уладил дело, представив молодого человека формально Робине. Они поклонились друг другу довольно холодно. Робина попросила извинения, что вернется к работе, на что Бьют ответил, что «очень приятно», и он ничего не имеет против. Как я старался объяснить Робине, молодой человек конфузился. Он, очевидно, хотел сказать, что очень рад знакомству с нею, а не желанию ее вернуться в кухню. Но Робина, видимо, почувствовала к нему антипатию.

Я предложил ему сигару, и мы направились к нашему дому. Он лежит ровно в миле от коттеджа, за лесом.

Я открыл скоро одну хорошую черту в своем спутнике: он умен, хотя и не всезнайка.

К стыду своему, должен сознаться, что молодой человек, все знающий, приводит меня в смущение. Это очевидное доказательство моей собственной умственной ограниченности. Умственно разносторонний человек ищет общества людей, стоящих выше его. Он желает идти вперед, учиться. Если бы я любил знание, как его следует любить, я бы окружил себя исключительно молодежью. Бывал у нас один приятель Дика. Одно время я, кажется, возбуждал в нем надежды; я это чувствовал. Но он был слишком нетерпелив. Он желал подвинуть меня слишком быстро.

Надо же принимать во внимание индивидуальные способности. Прослушав его час-другой, я чувствовал, что мысли у меня начинают путаться. Я ничего не мог с собой поделать. До меня доносился беззаботный смех неученых джентльменов и леди с крокетной площадки или из бильярдной, и у меня являлось желание присоединиться к ним. По временам я пытался бороться против своих низменных инстинктов.

Что знают эти господа? Чему они могут научить меня? Но все же чаще всего я не мог устоять против искушения. Случалось даже, что я вставал и внезапно уходил от своего просветителя.

Во время нашей прогулки я рассуждал с Бьютом об архитектуре домов вообще. Он сказал, что может определить в современной архитектуре домов тенденцию к угловатости. Английская публика желает жить по углам. Одна дама, для мужа которой его фирма строила дом в Сэррее, поставила ему задачу в этом роде. Она согласилась, что дом очень мил: ни в одном сэррейском доме нет столько углов, а это значило очень много. Но она не предвидела, как в будущем ей разместить детей. До сих пор она наказывала их при случае, ставя в угол; стыд такого наказания всегда оказывал благотворное влияние на них. Но в новом здании углам отведено первое место. В угол помещают самого почетного гостя.

У отца — угол, принадлежащий исключительно ему, где высоко над его головой помещается замысловатого устройства шкаф, в котором, добравшись туда с помощью приставной лестницы, он может прятать свои трубки и табак, благодаря чему постепенно отучится от курения. У матери есть также свой уголок, где стоит прялка на тот случай, если ей вздумается приняться за тканье простынь и белья. Тут же приделана полка для книг с тринадцатью томами, расположенных в наклонном положении, чтобы все имело естественный вид; последняя книга поддерживается под углом в сорок пять градусов пивной кружкой старинного синего китайского фарфора. Дотрагиваться до книг не полагается, потому что это нарушило бы их расположение.

Да кроме того, разбирая их, нетрудно было бы опрокинуть кружку.

Результатом всего этого является то, что угол теряет свой заброшенный характер. Родитель или родительница уже не могут сказать провинившемуся чаду:

— Скверный мальчишка! Ступай сию минуту в угол.

В доме будущего местом наказания сделается середина комнаты. Рассердившись, мать крикнет:

— Ты не отвечаешь, упрямец! Ступай сию минуту на середину комнаты и стой, пока я позову тебя!

Разместить восемь человек в доме, выстроенном по художественному плану, представляется задачей очень трудной. В художественно отделанной комнате на картинах никого никогда не видно. На столе лежит полоса художественной вышивки рядом с букетом роз в вазе. С высокой спинки старинного кресла свешивается такая же работа, неоконченная, оставленная ею — жилицей этой комнаты. В «кабинете» — открытая книга, корешком кверху, оставлена на стуле. Это была последняя книга, которую читал он, и ее никто не трогал после того.

Остывшая трубка причудливой формы лежит на подоконнике окна с переплетами. Никто не будет больше курить из этой трубки: из нее, должно быть, было трудно курить когда бы то ни было.

Вид такой комнаты, изображенной в мебельном каталоге, всегда вызывает слезы у меня на глазах. Когда-то в этих комнатах жили люди, читали эти книги в кожаных переплетах, курили — или пытались курить — эти неудобные трубки; белые ручки вертели эти неоконченные антимакассары или начатые туфли, и затем исчезли, а вещи остались, где лежали.

Получается впечатление, что люди, жившие в этих художественно убранных комнатах, все умерли. Вот здесь была их «столовая». Они сидели на этих красивых стульях; только этим сервизом на буфете в елизаветинском стиле они вряд ли пользовались, потому что в таком случае пришлось бы лишить буфет его убранства: вероятно, у них была запасная посуда или они обедали в кухне.

«Вестибюль» — комната незапятнанной чистоты. В каком-нибудь половичке здесь не могло быть нужды, надо предположить, что посетитель с грязными сапогами должен был обходить кругом.

За дверью висит дорожный плащ, именно такой, какой можно ожидать встретить здесь, — декоративный плащ.

Зонтик или ватерпруф испортили бы весь эффект.

Изредка иллюстратор художественной комнаты допускает присутствие в ней молодой девушки.

Но и девушка эта тщательно подобрана под общий стиль. Начиная с того, что она одета так, будто родилась триста лет тому назад. На ней такое платье и причесана она так же.

Она должна иметь грустный вид: веселая девушка нарушила бы художественное впечатление комнаты. Можно представить себе разговор художника с гордым обладателем дома:

— Нет ли у вас несчастной дочери? Прелестной девушки, но разочарованной в своей любви… непонятой. Вы могли бы одеть ее по образцам местного музея и снять среди обстановки. Такая фигурка придает рисунку правдоподобность.