Когда со стола убрали еду, освободив место для еще большего числа бутылок, настроение стало заметно улучшаться. Миссис Пидлс приобрела лукавый вид, шотландский диалект Джармэна стал еще ужаснее, а леди Ортензия повела беседу не с такой удручающей манерностью.

Джармэн провозгласил тост за здоровье О'Келли, а заодно и Синьоры. В приливе щедрости он предложил О'Келли наше совместное покровительство. По Джармэ-ну, выходило, что если мы станем нанимать О'Келли всякий раз, как попадем в переплет с полицией, да еще порекомендуем его как адвоката нашим друзьям, то ему будет обеспечен постоянный доход.

О'Келли, растрогавшись, отвечал, что площадь Нельсона и Блэкфрайерс навсегда запечатлеются в его памяти как лучшее и самое светлое место на земле. И лично ему ничто бы не доставило большего удовольствия, чем смерть в кругу дорогих друзей, собравшихся здесь сейчас. Но есть такая вещь, как долг, и они с Синьорой пришли к заключению, что истинное счастье возможно, только если действовать в согласии с совестью, даже когда тебе от этого хуже.

Затем Джармэн, распалившись, предложил выпить за миссис Пидлс, самую добросердечную и душевную даму из всех, кого он имел честь знать. Ее природный дар и склонность к веселой беседе нам хорошо известны; не стоит об этом распространяться. Он мог только сказать, что никогда она не выходила из его комнаты, не оставив его в более жизнерадостном расположении духа, чем до ее прихода.

После этого, если я не ошибаюсь, мы выпили за здоровье леди Ортензии. Были такие — и Джармэн не стал этого скрывать, — кто считал, что леди Ортейзия слишком надменна, слишком чопорна. Сам он таких мнений не разделял; но о вкусах не спорят. Если леди Ортензии хочется выделиться, зачем же ее осуждать? Сами-то себя мы знаем лучше. Вот для работы на втором этаже, окнами на улицу, он не смог бы рекомендовать леди Ортензию с чистым сердцем — это было бы несправедливо и по отношению ко второму этажу, и к леди Ортензии. Но какому-нибудь джентльмену, обитающему в мраморном дворце, тому, кто ищет по-настоящему «классный товар», Джармэн сказал бы: — Спросите мисс Розину Селларс и постарайтесь ее заполучить.

Потом пришла моя очередь. Раньше тоже были писатели, Джармэн это признал. Против них он ничего не имел. Они что могли, то и сделали. Но господин, за здоровье которого Джармэн сейчас призывал всю честную компанию выпить, имел перед ними одно преимущество — они все умерли, а он нет. Джармэн читал кое-какие произведения этого господина — правда, в рукописи, но это, конечно, явление временное. Он, Джармэн, не то чтобы разбирался в литературе, но мог и должен был сказать вот что: не так-то просто было повергнуть его в тоску, а вот литературным опытам г-на Келвера это неизменно удавалось.

Миссис Пидлс, выступая с места, заметила, что благодаря личной наблюдательности — которую, она надеялась, не сочтут бесцеремонностью, поскольку литература, даже в рукописи, является общим достоянием, — она может подтвердить все, что сказал мистер Джармэн. Миссис Пидлс, будучи человеком не столь уж несведущим в литературе, и особенно — в драматургии, готова засвидетельствовать, что то, что она прочла, определенно было не так уж дурно. А некоторые любовные сцены, в частности, дали ей возможность снова почувствовать себя юной девушкой. Как он приобрел такие познания, она сказать не может (Выкрики с мест: «Проказник!» — г-н Джармэн; «Ах, мистер Келвер, да вы опасный человек!» — мисс Селларс, шаловливо).

О'Келли, изменив своему любимому шампанскому ради менее отрезвляющих напитков, за время ужина значительно повеселел и заявил, что меня ждет большое будущее. Он заверил меня, что, хотя он и не читал никаких моих сочинений, это ни в коей мере не умаляет его высокой оценки. Только одно ему хотелось бы мне внушить: залогом успешного труда является любовь к добродетели. Он посоветовал мне рано жениться и жить счастливо.

Казалось, что сверхчеловеческие усилия, затраченные мною в последние месяцы на приобретение навыков общения, наконец вознаграждаются Я уже пил сладкое шампанское О’Келли с меньшим отвращением и даже находил вкус в этой белесой тягучей жидкости, лившейся из пузатой, мудреного вида бутылки. Смутно припомнилась цитата насчет того, что стоит поймать прилив, и можно лететь дальше на всех парусах, а заодно и пословица — смелость города берет, Я решил, что наступил подходящий случай второй раз в жизни выкурить настоящую сигару. С видом знатока я выбрал одну, зеленоватого оттенка, из самой большой коробки О'Келли. Пока все шло хорошо. На смену привычной моей застенчивости пришло легкое чувство уверенности, восхитительное и необычное; ощущение невесомости, даже воздушности, исходившее от меня, наполняло все крутом. Опрокинув еще один бокал шампанского, я встал для ответной речи.

Скромность при таком настроении была бы жеманством. Таким милым и дорогим друзьям я был готов признаться — да, я талантлив, я чертовски талантлив. Я это знал, и они это знали, и весь свет в скором времени узнает. Но им не следует опасаться, что в час триумфа я окажусь неблагодарным. Никогда, никогда я не забуду их доброту ко мне, одинокому молодому человеку, одному-одинешеньку в безлюдном…

Тут меня одолело чувство безысходности; слов не хватало. — Джармэн… — я взмахнул рукой, намереваясь благословить его за проявленную доброту, но он оказался не совсем там, где мне представлялось. Я промахнулся и уселся на стул, довольно жесткий. Мне совершенно не хотелось заканчивать свою речь, но Джармэн, перегнувшись ко мне, прошептал: — Кончил как надо, — прирожденный оратор! — Я решил последовать его совету и оставить все, как есть, тем более что вставать снова, раз уж я сел, не было ни малейшего желания, да и компания, судя по всему, была удовлетворена.

Странное, восхитительное ощущение, похожее на сон, овладело мной. Комната и все, находившиеся в ней, казалось, отодвинулись куда-то далеко-далеко. Может быть, благодаря этому, а может, и вопреки, мир стал выглядеть крайне привлекательно. Мне никогда не приходило в голову, что. Синьора — такая обворожительная женщина; даже на даму с третьего этажа было приятно посмотреть, в ее облике появилось нечто материнское; миссис Пидлс трудно было отличить от настоящей Флоры Макдональд. Ну, а от вида мисс Розины Селларс у меня буквально закружилась голова. Никогда дотоле не отваживался я бросить на миловидную женщину взгляд столь сладостный, каким я сейчас смело сопровождал каждое ее движение. Видимо, она это заметила, потому что отвела глаза. Я слышал, что исключительно сильные духом люди могли просто концентрацией воли заставить других людей делать то, что им, исключительно сильным дутом людям, хотелось. Я пожелал, чтобы мисс Розина Селларс вновь обратила ко мне свой взор. Усилия мои увенчались успехом. Она медленно обернулась и посмотрела мне в глаза, улыбнувшись, — улыбнувшись беспомощно и жалобно, как бы говоря (как мне показалось): «Вы знаете, что ни одна женщина не может устоять перед вами. Будьте же милосердны!».

Опьяненный жестоким азартом победы, я, видимо, принялся желать и дальше, потому что следующее, что я помню, — это как я сижу с мисс Селларс на диване и держу ее за руку, а О'Келли в это время поет сентиментальную балладу, из которой мне на память приходит только одна строчка: «Видно, ангелы Божьи пропели ему о любви, что цветет в моем сердце», с ударением па «сердце». Остальные сидели к нам спиной. Мисс Селларс, проникновенно глядя мне прямо в душу, уронила белокурую головку, правда, несколько великоватую, мне на плечо, оставив там, как я обнаружил на следующее утро, пригоршню пудры.

Мисс Селларс заметила, что безответная любовь — это самая грустная вещь на свете.

Я спросил отважно: «Што вы об этом жнаете?»

— Ах, мужчины, мужчины, — вздохнула мисс Селларс, — все вы одинаковы.

Это походило на выпад против меня лично.

— Не фсе, — пробормотал я.

— Откуда вам знать, что такое любовь, — сказала мисс Селларс, — вы слишком молоды.

О'Келли перешел на «Влюбленных» Салливэна — песенка только-только вошла в моду: