— Природа начала меня творить, отложила в сторонку, да и забыла. Спохватилась только через две или три тысячи лет, — так он объяснял свои особенности. — Родись я в те времена, я бы стал вождем свирепых варваров. Я был бы Аттилой, Аларихом[84]. В цивилизованном обществе подняться наверх можно лишь ползком, а я слишком нетерпелив, чтобы ползать. Здесь же я царь, и добился трона своим умом и силой.

Так он и остался в Попларе, не нажив состояния, но пользуясь всеобщим уважением.

Его страстью была любовь к справедливости. Угнетатели бедных знали его и боялись.

Узнав о какой-нибудь несправедливости, он тут же принимался мстить. Если не помогал суд, он сам вершил правосудие, не связывая себя законом, благо добровольные исполнители приговора всегда находились. Бамбл мог заручиться поддержкой Совета попечителей; на стороне Шейлока был закон; но рано или поздно их настигало возмездие: наступала темная ночь, подлеца подлавливали где-нибудь в порту или на берегу канала, волтузили и сбрасывали в вонючую воду. «Жестокое избиение почтенного обывателя», — так комментировала происшествие местная печать. — «Негодяям удалось скрыться», «Негодяям» всегда удавалось скрыться — организатором он был отменным.

Как-то его вызвали к ребенку; было ясно, что нужно срочно везти ребенка в больницу. На дзоре стояла глухая ночь.

— Сейчас ее везти в больницу без толку, — объяснила мамаша. — Они там все дрыхнут, на меня только наорут, Три месяца назад мой старик сломал ногу, так его до утра не приняли.

— И-го-го! И-го-го! — запел Док-Торопевт, взяв ребенка на руки и надевая шляпу, — За мной! Сейчас немного развлечемся. Но-о, лошадка, но-о! — И мы тронулись в путь. Во главе странной процессии шествовал Торопевт, горланящий залихватскую песню. Девочка, разинув рот, в изумлении смотрела на него.

— Звони! — заорал Торопевт мамаше, когда мы достигли ворот работного дома. — Звони, да так, знаешь, робко, неуверенно, как положена бедняку, когда он стоит у врат милосердия. — И колокольчик слабо звякнул.

— Еще звони! — крикнул Торопевт, отходя в тень. Наконец в окошке показалась рожа служителя.

— Умоляю вас, сэр, мой ребенок…

— Да чтоб ему лопнуть, твоему ребенку! — ответил хриплый голос. — Какого черта трезвонишь среди ночи?

— Умоляю вас, сэр. Она умирает, и доктор сказал…

Но пронять служителя не удалось; впрочем, надо отдать ему должное, он и не стал прикидываться этаким добрячком. Послав к черту мать, дитя и болвана доктора, он собрался было захлопнуть окошко, но Торопевт успел просунуть туда свою трость.

— Пошевеливайся-ка, старая сволочь! Я тебе, мерзавцу, покажу, как казенный спирт дуть! А ну, открывай ворота! — рявкнул Торопевт. Когда он кричал, его было слышно за полмили, и служитель оказался бы последним дураком, если бы стал делать вид, что не расслышал приказание.

Власти должны помнить, что с подданными должно разговаривать на языке, населению понятном. Торопевт разделял эту теорию. Люди понимали, чего он от них добивается, и сочный язык был одной из розог в его дикторском пучке. И пока дрожащий от страха привратник отпирал ворота, Торопевт в ярких выражениях охарактеризовал его истинную сущность, что несколько поубавило спеси у неприступного стража.

— Я не знал, что это вы, доктор, — оправдывался он.

— Конечно же не знал. Ты думал, что здесь беднаяженщина, над которой можно поизмываться. Ишь, задницу отъел на казенных харчах Пошел вон, убирайся с дороги, паскуда. Видишь, людям некогда!

Дежурного врача на месте не оказалось, но под руку Торопевта подвернулась парочка непроспавшихся санитаров; на их беду он решил устроить обход палат, и беднягам пришлось изрядно попотеть, срочно исправляя допущенные огрехи. На наведение порядка ушло не меньше двух часов, и наконец, вдоволь натешившись, он ушел восвояси.

В нашем районе поселился некий джентльмен, твердо придерживающийся взглядов, выраженных в старой мудрой пословице; «Жена — что собака; обеим битье только на пользу идет». А поскольку собаки у него не было, он с удвоенной энергией пекся о пользе своей супруги. Способствовало ли подобное обхождение совершенству ее душевных свойств — сказать не берусь; однако бренному телу оно явно шло во вред. Несчастная изо всех сил старалась угадить своему муженьку — не знаю, было ли это качество врожденным или выработалось в результате воспитания, — но все вотще. Он лупил ее ремнем по спине, оправдывая себя тем, что она вечно ходит как сонная тетеря, и ничем другим ее в чувство не привести. Доброжелатели обратились с жалобой к Торопевту — от полиции не было никакого проку, они следили за порядком лишь на улице, Страсти, кипящие в тесных клетушках, их нисколько не занимали — крысобоям нет дела до семейной жизни крыс.

— Что это за тип? — спросил Торопевт.

— Здоровенный лоб, — ответила женщина, выступающая в роли ходатая, — вот с такими кулачищами. Видела я этого гада. Вот только ничего с ним не поделать. Станешь его стыдить, так он на тебя еще и в суд подаст, чтоб не совали нос в чужие дела, А она из тех дурочек, что своим мужьям во всем потакают, перечить ему не станет. Так что тебя же и засудят.

— А как бы его за этим делом застать? — спросил Торопевт.

— А он ее каждую субботу лупцует, отхлещет и идет лавку запирать. Так уж у них заведено, — ответила женщина.

— Вот что, бабушка, — предложил Торопевт. — Я в следующую субботу приду и подожду маленько у тебя в комнате.

— Ладно, — согласилась женщина, — Так уж и быть, пропадай моя головушка.

В субботу мы пришли к старушке. Она предложила нам два шатких стула, и мы долго сидели, затаив дыхание, прислушиваясь к доносящимся сверху резким хлопкам, Если бы не знать, что означают эти звуки, то можно было бы подумать, что в соседней квартире забавляется какой-то мальчишка, надувая и взрывая бумажные пакеты, — только уж больно много у него этих пакетов, и почему-то за каждым хлопком следует протяжный стон. Торопевт сидел не шелохнувшись, яростно пыхтя трубкой и кривя губы в злобной усмешке. Лишь раз он открыл рот и пробормотал, ни к кому не обращаясь: «И Бог благословил их и сказал им: плодитесь и размножайтесь».

Наконец этот кошмар кончился, и мы услышали, как открылась дверь и на площадке над нами загремели тяжелые шаги. Торопевт махнул мне рукой, мы прошмыгнули на лестницу, на цыпочках спустились по скрипящим ступенькам, затаились в вонючем коридоре и стали поджидать его. Он, весело насвистывая, направлялся к выходу, открыл дверь и тут увидел нас. Я его хорошо запомнил — это был могучий верзила с весьма приятными чертами лица. Он замер на пороге, заметив прячущегося в тени Торопевта.

— Вам здесь что надо? — требовательно спросил он.

— Да вот, хочу тебе смазь сотворить, — ответил Торопевт, что и сделал. Затем, засмеявшись, выскочил за дверь и помчался по улице Я припустил за ним.

Верзила ринулся в погоню, осыпая нас проклятиями и требуя остановиться. Но Торопевт лишь прибавлял ходу. Пробежав две или три улицы, он слегка притормозил, вселяя в преследователя надежду на успех. Так мы и бежали; расстояние между нами то сокращалось, то увеличивалось. Люди оборачивались и с интересом смотрели на нас. Несколько мальчишек, почувствовав, что дело пахнет жареным, улюлюкая устремились за нами, предвкушал потеху, но не выдержали темпа и вскоре отстали. Наконец мы свернули в какую-то пустынную улочку, петляющую среди складов, выходящих на Темзу. Вокруг не было ни души, лишь мы втроем куда-то неслись вдоль длинных безжизненных стен. Я поглядывал на Торопевта — он все смеялся; поминутно озираясь на нашего преследователя, задавшегося целью проучить нахала, он изображал на лице смертельный ужас, как и подобает затравленному зверю. Свернув в узкий тупик, Торопевт вдруг резко остановился и спрятался за какой-то опорой, подпиравшей кирпичную стену. Верзила нас не заметил и, не сбавляя хода, пробежал мима Тут Торопевт вышел из укрытия и окликнул его; верзила оглянулся, глянул Торопевту в глаза и все понял…