Если бы муж хоть на минуту принял в расчет особенности своей слишком, так сказать, тонкострунной жены, сообразил бы, что она совершенно не приспособлена к той полной всяких неудобств и случайностей жизни, на которую он шел, то, наверное, отказался бы от переселения на индийскую плантацию. Но у него не было привычки считаться с другими, даже близкими ему людьми, когда дело шло о его собственных интересах.

Он горячо любил свою жену, но по-своему, как предмет, принадлежащий ему и существующий единственно для его комфорта, как любил преданную ему собаку, готовую пожертвовать за него жизнью и которую он беспощадно бил по малейшему капризу, или как тех лошадей, которыми он гордился, а потом совершенно зря загонял до смерти.

Ему никогда и в голову не приходило спрашивать мнения жены в каких бы то ни было делах, поэтому он не посоветовался с ней и относительно поездки в Индию, а лишь оповестил жену, что в такой-то день они сядут на пароход, чтобы ехать на Восток. При этом он вручил ей чек на крупную сумму, чтобы она могла накупить себе всего, чего захочет, и сказал, что если не хватит, то добавит еще сколько нужно, и чтобы она не стеснялась в расходах.

Жена, любившая его тоже с чисто собачьей привязанностью, такой вредной для его характера, ограничилась тем, что только шире обыкновенного раскрыла свои большие сияющие голубые глаза, но ничего не возразила. Наедине сама с собою она много думала о предстоящей перемене и потихоньку горько плакала. Заслышав же шаги мужа, она торопливо уничтожала следы слез и встречала его с ясною улыбкою.

Когда они очутились в новых условиях жизни, нервозность и боязливость жены, дававшая мужу повод и раньше высмеивать ее, стали уж прямо раздражать его. Жена, которая падала в обморок при реве зверя, раздававшемся за милю от нее; бледнела как смерть, когда, оглянувшись в темноте, замечала пару горящих глаз, устремленных на нее из-за ветвей растущего вокруг веранды кустарника, и окончательно теряла самообладание при виде змеи, хотя бы и самой безобидной, — казалась ему неудобной при необходимости жить по соседству с индийскими джунглями.

Сам он решительно ничего не боялся и не мог понять, как могут бояться другие. Он считал это привередливостью и жеманничаньем. Он, подобно большинству мужчин его чеканки, был убежден, что женщины только потому нервничают, что воображают, будто это делает их более интересными, и что если хорошенько повлиять на них в смысле «образумливания», то они так же быстро оставляют скверную привычку разыгрывать из себя трепещущую лань, как перестают семенить ножками и говорить пискливыми птичьими голосками, когда их пристыдят в этом.

Человек, хвалившийся своим глубоким проникновением в природу людей, как делал этот человек, должен бы лучше быть осведомленным относительно сущности нервозности, которая зависит от темперамента. Но в том-то и была беда, что он только мнил себя знающим что-нибудь в области тонкости ощущений и восприятий.

Всего больше досадовал его трепет жены перед змеями. Живая тварь, ползущая по земле на брюхе, была для него нисколько не страшнее ходящей на двух их четырех ногах, даже менее опасной; ему было известно, что пресмыкающееся само избегает близости человека и бросается на него лишь в виде самообороны против него. И он успокаивался на этом. Такое знание было им вычитано из популярных книг по зоологии, поэтому он считал это неопровержимой истиной. Многие люди дальше этих книг не идут. Не шел и он. Впрочем, раз он даже сам сделал опыт с одной змеей, подтвердивший ему, по его мнению, его книжное знание. Однажды он заметил у своих ног кобру, нагнулся над нею и пристально взглянул прямо ей в глаза сквозь свои сверкающие в солнечном сиянии выпуклые очки, и змея тотчас же поспешно отползла от него. После этого он окончательно убедился в безвредности змей и решил отучить жену от глупой, по его мнению, боязни этих «совсем безобидных и трусливых» существ. Как-то раз вечером он ехал домой с плантации и вдруг, неподалеку от своего бунгало, услышал возле самого уха тихий свист. Оглянувшись, он увидел, что с ветвистого дерева, под которым он в это время проезжал, свешивается огромный питон, очевидно, намеревавшийся броситься прямо на него. Испуганная лошадь взвилась на дыбы, но он грозным окриком заставил ее присмиреть и, прицелившись из карабина (он был превосходным стрелком), одним выстрелом уложил змею на месте. Он угодил ей как раз в место соединения позвоночника с головой, что случается довольно редко даже с самыми опытными стрелками. Нагрузив мертвое тело змеи на седло, он спокойно продолжал путь и через несколько минут без всяких дальнейших приключений был уже дома.

Сначала он хотел отдать эту змею одному туземцу, отлично умевшему выделывать разные красивые вещи из змеиных шкур, но потом, дорогою, глядя на извивавшееся перед ним от быстрой езды, как живое, чудовище, он передумал. У него вдруг блеснула мысль посредством этой мертвой змеи раз навсегда отучить жену от боязни пред пресмыкающимися. Он решил все устроить так, чтобы жена, увидев эту змею, приняла ее за живую и пришла в ужас; а потом он покажет ей, что она испугалась, так сказать, одной шелухи, устыдится своих пустых страхов и перестанет бояться.

Вернувшись домой со стороны двора, он потихоньку протащил змею в свой кабинет и уложил ее так, словно она вползает в открытое окно, за которым остался только ее хвост, а голова протянулась до самой входной двери; таким образом каждый входящий в кабинет должен был сразу увидеть змею. Потом он взял книгу и бросил ее открытою на кушетку, затем вышел в уборную, умылся, переоделся и направился в столовую. После обеда он закурил сигару и с улыбкой спросил жену:

— Ты не устала, дорогая?

— Нет. А что? — встрепенулась молодая женщина. — Что я должна для тебя сделать? Ты знаешь, я всегда с удовольствием…

— Я хотел попросить тебя принести мне сюда книгу, которую я утром оставил в кабинете на кушетке. Я сам так устал, что едва двигаюсь.

— О, сейчас!

Жена вскочила и со свойственной ей живостью побежала в кабинет. Глядя ей вслед, он любовался на ее прелестную гибкую фигуру, вспоминал ее светлую улыбку, ясный взгляд ее прекрасных лучистых глаз, ее всегдашнюю покорность и нежность и почувствовал, что, пожалуй, подвергает ее слишком тяжелому испытанию. Но тут же сказал себе, что делает это для ее же собственной пользы, и успокоился на этом.

Прислушиваясь к ее замирающим по длинному коридору легким шагам, он самодовольно улыбался, рисуя себе все дальнейшее в самом розовом свете.

Он слышал, как дверь кабинета отворилась и опять затворилась, и продолжал улыбаться, спокойно докуривая свою сигару. Прошло несколько минут, которые показались ему очень долгими. Разогнав сизое облако табачного дыма, он напряженно прислушивался, и, наконец, услышал тот отчаянный крик, который и ожидал услышать. Потом стал ожидать, что дверь кабинета снова с треском растворится и по коридору раздадутся шаги бегущей жены. Но вместо этого до него донесся второй крик, еще громче и пронзительнее первого, потом еще и еще… улыбка сбежала с его губ, но он все еще продолжал сидеть на месте, ожидая, что вот-вот прибежит жена и в слезах бросится к нему на шею. Тогда он начнет ее успокаивать, утешать и «образумливать», и все будет хорошо: у его милой женушки окрепнет дух, и она исцелится от своей глупой нервозности.

Служанка, молодая туземка, вошедшая в столовую, чтобы убрать со стола и услыхавшая доносившиеся из кабинета крики, хотела было броситься туда, но хозяин остановил ее.

— Ни с места! — властно крикнул он. — Я знаю, чего испугалась твоя госпожа. Пусть ее. Это принесет ей пользу. Перестанет вечно бояться…

Слова его вдруг были прерваны душу потрясающим воплем, после чего все затихло. И из бездны внезапно наступившего жуткого безмолвия в душу этого безбоязненного человека в первый раз прокрался ужас. Он и служанка обменялись беглым взглядом, в котором было одно и то же выражение, и оба машинально поспешили туда, где вдруг наступило это страшное подавляющее безмолвие.