Жандос очень устал и еле плелся со своей беспокойной ношей. Верблюдица зарыдала где-то совсем поблизости, но отыскать ее сразу в непроглядной тьме было нелегко. После долгих блужданий он заметил, наконец, животное. Видимо, это была та самая верблюдица, которая потеряла своего верблюжонка. Жандос погладил ее шею, она принюхалась к нему и тихонько застонала. Он пощупал вымя, которое набухло и готово было лопнуть. Верблюдица не шелохнулась. «Бедная, как мне тебя жалко», — подумал Жандос. Он положил детей с подветренной стороны и подоил верблюдицу, чтобы облегчить ее муки. «Шек», — сказал он, и верблюдица опустилась на колени. Только повернула голову и стала принюхиваться к младенцам. Он решил немного отдохнуть, прислонившись к теплому боку животного, но потом подумал, что джунгары близко и надо ему поскорее уходить.
Он отвязал курджун со своего пояса и положил в два его отделения близнецов. Потом отрезал немного шерсти с груди верблюдицы и прикрыл ею младенцев. Сам все время бормотал: «Чтоб все наши беды пали на головы проклятых джунгаров». Верблюдица, потерявшая своего верблюжонка, наверное, чувствовала, что ее горестная судьба и судьба этих бездомных детей одинакова. Поэтому, едва Жандос прошептал «чу, чу, животное», она легко поднялась на ноги и понеслась в степь.
Он знал, что ветры в этих краях осенью дуют обычно со стороны Мекки. Поэтому, если держаться так, чтобы все время дуло слева, то можно напрямик выйти к своему кочевью. Обдумав свой путь, Жандос решил, что не заблудится, и смело поехал вперед. Плавное движение верблюдицы укачало детей, они перестали плакать и задремали. Ветер как будто стал потише, но впереди была еще такая долгая дорога, неизвестно, сколько дней и ночей придется пробыть в пути, что Жандос не радовался. К рассвету ветер совсем стих, но долго еще пасмурное небо сеяло мелким дождем.
Рассвело настолько, что уже можно было различить отдельные холмы. Стали попадаться растения сасыр, которые не были для Жандоса в диковину. Он не раз собирал его желтые цветки. Недолговечна жизнь этого растения, в июле оно уже вянет и высыхает. Но если дать сасыр обессиленному животному, оно быстро встает на ноги.
Жандос подумал, что счастлив тот, кто приносит пользу своему народу, люди надолго запомнят твою смелость и твои поступки, как бы мал ты ни был. Другой проживет всю жизнь, и никакой от него пользы людям. Зачем тогда жить?
Наступило утро. Верблюдица продолжала нести на своей спине троих сыновей рода тобыкты. Когда совсем рассвело, Жандос узнал в животном желтую инген своего аула. Ее верблюжонка съели джунгары, и она не пошла вместе с аулом на восток, осталась на месте гибели верблюжонка, бродила по знакомым окрестностям и звала его.
Облака между тем истончали, сошли на нет, но до конца не рассеялись, сквозь их кисею проглядывало иногда слабое, неяркое солнышко. Но оно уже нисколько не грело, а холодный воздух, хотя ветер и ослаб, предупреждал о приближении зимы. Степь как будто смирилась со своей судьбой. Иногда из чахлой травы с фырканьем вылетал степной воробей или пробегал суслик. Ящерицы и вараны, которые летом сновали в траве, теперь забились в норы, подчиняясь древнему инстинкту. Ковыль, как море волнующийся под ветром, теперь полег и стал похож на волосы старого умершего человека…
Близнецы в переметной суме вдруг разом заплакали — видно, захотели есть. Жандос остановил верблюдицу и поставил ее на колени. Потом он слез с нее, взял осторожно детей, снова поставил верблюдицу и потрогал вымя. Оно было опять тугое. Он припал к вымени и стал сосать жирное теплое молоко. Потом набрал полный рот и наклонился ко рту Бокенши. Проголодавшийся малыш стал сосать губы Жандоса и пить, захлебываясь от жадности, верблюжье молоко. Таким же образом он накормил и Борсака. Снова тронулись в путь, младенцы заснули в переметной суме.
Дорога была длинной, степь широкой, а жизнь узкой и короткой. Жандос ехал в полудреме, и мысли его складывались в слова: «Благословляю тебя, о аллах! Неужели мне удалось вырвать племянников из рук врагов? Может, все это снится? Не верится, что я совершил этот поступок, который не удался жигитам, и они все полегли, кроме моего отца. Я ведь еще так молод. Нет, наверное, это сон. Надо проснуться. Почему не светает? И где я? Неужели опять горю в этом огне, который разожгли джунгары? Я ведь давно уже умер и сейчас на том свете.
А погода стала проясняться, но солнышко совсем почему-то не греет. Мне-то все равно, только жалко Бокенши и Борсака. Ведь мы едем уже день и ночь, целые сутки. Я устал, и мне смешно вспомнить свои безмятежные дни детства, их просто не было. Может быть, когда мы отыщем наконец тучные мирные земли, где не бывает вражеских набегов, и станем жить там весело и дружно, вспомнив о сегодняшнем дне и о том, что мне пришлось пережить, я заплачу. И может быть, на старости лет я начну рассказывать молодым, как нынешние аксакалы: «Э, дети, чего мы только не повидали в свое время, чего только не пережили». А если я вдруг умру, то что будет с этим пестрым небом, с тем вон коршуном, парящим в высоте, и с этой серой степью, распластанной, как шкура огромного верблюда? Неужели они пропадут вместе со мной? И это бледное солнышко? Конечно, все исчезнет вместе со мной. Иначе бы степь не пропадала, стоит мне закрыть глаза. Мне кажется, едва я умру, мир тоже перестанет существовать. Но вот мой брат Кайдос погиб, и ничего не уничтожилось в мире, никуда он не исчез. Значит, если я умру, мир останется существовать, как будто ничего не случилось. Солнышко, как обычно, взойдет в положенном месте, а потом зайдет. Значит, моя смерть ничего не изменит в мире. Тогда зачем мне жить? Но если бы меня не было, кто бы тогда освободил Бокенши и Борсака? Значит, я необходим в этом мире для свершения добрых дел. Моя мама, бывало, говаривала, что по-настоящему человека начинают понимать только после, его смерти. Только тогда видна истинная цена его поступков. Поэтому наш народ и придумал пословицу: «Мертвые коровы все молочные…»
Погода между тем опять стала портиться. Желтая верблюдица едва плелась. К вечеру тучи совсем закрыли небо, и степь стала неуютной и чужой. Жандос остановил верблюдицу и уложил ее на землю. Близнецы проснулись и стали плакать. Жандос понял, что они проголодались, и напоил их молоком верблюдицы. Близнецы плакали, только когда были голодны, а так все время спали.
Верблюдица легла поперек ветра и стала жевать свою жвачку. Она как будто свыклась со своей судьбой, поняла, что надо помочь детям, подальше унести их от врага. Жандос обнял своих племянников и устроился с подветренного боку верблюдицы, покрепче прижался к ней, радуясь, что нашел себе такую защитницу. Ведь она сейчас заменяла ему и близнецам родную мать, кормила и согревала. Жандос подумал, что, если бы судьба не послала ему на помощь верблюдицу, он бы погиб.
Все было хорошо, они двигались на восток. Но вдруг Жандосом снова овладел страх. Его пробрал холодный пот, и он почувствовал, что заболевает. Чем больше темнело, тем сильнее его охватывал страх. Его порождала болезнь. Он попробовал успокоить свои чувства воспоминаниями, но они не помогли. Тогда он понял, что только разум может победить его страх. Но что делать, если разум у него еще детский, неокрепший? Однако и батыру дорога жизнь…
Умные люди говорят, что страх и радость одинаковы по своей силе. Чем больше человек боится, тем сильнее ему хочется жить, тем дороже ему становится жизнь и острее чувство неожиданной радости. Как-то мать ему говорила: «Твой отец в молодости был бесстрашным человеком. Сейчас он уже не тот. Наверное, стареет. В год нашей женитьбы он привел домой барса на поводу». Тогда Жандос удивился и спросил: «Как же ему это удалось?» — «Очень просто, — сказала мать, — обмотал он правую руку волосяным арканом, в левую взял кинжал и пошел в камыш, где было логово барса. Когда зверь бросился на него с раскрытой пастью, отец схватил его за язык и привел домой». Сейчас Жандос почему-то не верил в этот рассказ…
Ночь была похожа на могилу, в которой не место живому существу. Ветер свистел и шуршал в темноте, как будто рассказывал какую-то горестную историю о степи, о ее разочаровании и вечном сожалении. Да степи и не было, по существу, — она растворилась, исчезла, в лютой, холодной ночи. Жутко человеку в такую ночь, тем более ребенку. Только верблюдица, казалось, не обращала никакого внимания на стон ветра, но это, может быть, потому, что она не умела говорить. Она защищала спиной ребятишек от ветра и согревала их своим теплом, не требуя ничего взамен.