«Как все просто для него», — раздражаясь однообразием и покоем парнишки, думал Иван с тайной горькой усладой, что для него-то, Ивана, если женщина — то одна, если чувства — то чисты и до гробовой доски, если человек — то прекрасен.

— Сила… Что за человек, по-твоему, Мефодий Елисеевич?

— Аль не знаешь своего батю-отчима? Слыхал я, будто он, если зайдет в избу, не выгонишь. Спать надо ложиться, а он все сидит, не моргает. А уж если ему приглянется твоя жена, отдай сразу от греха. Мудрый дед один сказывал мне: обвык Елисеич пастись около смирных… Жизнь свою закругляет, мало витков осталось… — Сила сжал плечо Ивана, понизил голос: — Погляди-ка, мой верный Накат знает свой час, потрусил к дубу поиграться. На что хочешь поспорю — не догадаешься, с кем он играет у дупла. Подкрадемся с подветренной ложбины, увидишь чудо природы. Ну? Только никому не проговорись…

В траве извивалось гибкое тело Саурова, крался следом за ним Иван, ничего особенного не ожидая увидеть.

Пес лежал на спине, подкидывал и ловил лапами взблескивающую на солнце темно-стальную ленту.

— Змея… да как он убил ее? — сказал Иван.

— Не дурак он убивать-то. Летось еще щенком познакомился со змеенком. Вот и играет с тех пор… Обоим нравится… Гляди, как она скользит по лапам, а он ласково ее тетешкает… Отползем, нельзя мешать им… с перепугу худо б не было…

Вернулись к копне сена, и Сила забыл о Накате и его ползучей подружке, у Ивана же все еще дрожало что-то под ложечкой.

— Олька замешалась промеж вас, а? — спросил Сауров.

Иван отшатнулся:

— Что ты?! Я так просто.

Развеселым лихим светом обдали Ивана глаза Силы:

— А если она вечерком тут окажется, а?

Немотный потек над Беркутиной горой закат, землею овладевала тишина.

— Ты уж это… Ольку… не силой, не обманом… Уговори.

— Сама она хочет обмануться. Чего мне ее уговаривать или остерегать.

— На часик бы залучить… — с тоской сказал Иван.

— Мне все равно, хоть на вечер, хоть навечно. Да что ты чуть не плачешь? Хоронить, что ли, собрался?

— Ох, может, и хоронить… почем я знаю…

— А ты знаешь, как орлов башкиры ловят? Скумекают решеточку на бугорке, курицу посадят, притрусят травкой сетку-то железную, затаятся в сторонке, тянут кумыс. Орел долго кружит, снижается, людишек высматривает, потом распалится, Падает на дуру-курицу. А взлететь не может — всего-то полметра не хватает простора крыльям.

— Ах, пусть как получится. Я целиком доверяюсь твоей отчаянной… ну дури, что ли.

Дойные кобылы поднимались с водопоя от речки, останавливались на суглинистом пригорке, оглядываясь, ржанием маня жеребят, — те глядели на свое отражение в реке, играя, били по берегу копытцами, пробовали губами горьковатые листья ветлы.

Сила надел штаны, рубаху, сапоги, подпоясался.

Взноровил было на кобыле ехать, но гнедуха не хотела идти впереди жеребенка, а жеребенку по лености только ютиться под брюхом матери. Сила пустил кобылу в табун, и она, раздувая ноздри, поблагодарила его ржанием, а жеребенок затрусил было следом за Силой, но тут же, отпугнутый взмахом руки, вернулся к матери и взялся бегать вокруг, взбрыкивая, распушив хвост.

Сила прошел мимо сурка — ладно он уселся на бугорке и посвистывал. Подсвистнул сурку. У круто вылезшего из земли камня-дичка, крапленного птичьей кровью, нашел Сила своего начальника и учителя Тюменя. Дремал калмык по-стариковски, чутко откинув большую голову на вытертую ложбинку на камне. Видно, тысячелетиями сиживали тут степняки, шлифуя камень затылком. А может, полонянки бились головой…

Для Саурова старик Тюмень был мудрым и добрым. По семейным преданиям, знал, что родич Тюменя вступал в Париж во главе калмыцкой кавалерии на верблюдах и чуть ли не полонил Наполеона.

Травинкой пощекотал в жухлой бороде дремавшего Тюменя. Глаза старика глянули золотисто-узко.

Сила сказал, что дед Демид похитил себе девку в жены, отец Олег тоже выкрал Марту. И ему хочется умыкать девок.

Тюмень знал отца Силы. Из Померании Сауров Олег увез Марту в багажном ящике в Россию. Говорили, будто дело дошло до самого Верховного, он огневался, но потом посмеялся над ушлостью капитана Саурова, не судил, только красный стоп-свет навсегда вспыхнул на военной дороге Саурова. Беленькая Марта, родив Силу, умерла.

— Вон, видишь, Тюмень, на закате из-под малинового шатра девка глядит, а? — говорил, улыбаясь, Сила, прижимая голову старика к своей голове.

— В твои годы, молодец Силай, на меня глядели глаза со всех сторон, не только с заката. Теперь одна из-под ручки щурится, не узнает уж бабука, — указал Тюмень на кибитку, у которой разводила костер его красивая старуха Баярта. — Слушал я левым ухом камень и понял — жизнь человека вот такая короткая, — старик поднял скрюченный палец, потом провел рукой от головы до ног. — И такая большая. Любить и жалеть надо девок. Садись на Тум-Тума, скачи к глазам… Пустишь потом на попас.

Не успел Тюмень моргнуть, а парень уже сидел на коне, дичая лицом, воинственно прямя корпус.

Тюмень довольно поцокал языком.

Иван с Сережкой Пеговым уже загнали овец на ночевку на берегу Сулака, наловили недоткой чебаков, гонистых щук-травянок. Стоя по колени в воде, пастухи чистили рыбу, кидали в закопченное ведро. За потной луговиной на холмике учился стоять на дыбках их молодой костер.

Сила свесился с коня, потянул Ивана за ворот:

— Готовьте щербу на гостей. Стемнеет, привезу. Ну, из аула, из села?

Иван отмолчался, а Сережка попросил примчать Настенку.

В полнеба шафраново-дынный вызревал закат на двуглавой горе, а гора стелила тени по нижним лугам. Кричали коростели.

На краю поселка, у шорной, пахнувшей кожей и дегтем, Сила приподнялся на стременах, помахал рукой Терентию Толмачеву.

Старик улыбнулся и начал было проворно подбирать за пояс рубаху, готовый сорваться и залиться вместе с парнем, но, видно, увидав в реке свое отражение, вспомнил о своих годах, присмирел.

Сила догнал овечье стадо, спросил старика Филиппа, не помочь ли ему.

— А что? Не торопишься, так пособи ягнятишек донести, — сказал Филипп. — Мы с Аленой обезручели тетешкать новорожденных.

Сила слез с коня, привязал повод к своему поясу, поднял двух лопоухих ягнят, уговаривая овцу, чтобы она не шебутилась.

Веселил Саурова этот накрепко утвердившийся богатый поселок на берегу реки. Хоть и редки деревянные избы, больше глинобитные, зато в садах, с большими окнами, белы, как лебеди. Бабы опрятные, держали дома в чистоте. Сгустили тополя да карагачи тени над дворами, затопили горницы пахучим сумраком.

Овечье стадо приближалось к плетневому пригону. Позади сухменная пыль взбалтывалась с зелеными сумерками.

Сила играючи ступал в сапогах, прижимая к груди белых вислоухих ягнят. Семенила за ним вымястая белолобая овца, хрустя бабками. Глядя то на коня, то на ягнят, она матерински-тревожно раздувала ноздри.

— То-то рада-радешенька. Ну на, понюхай мальцов.

Перебивая дорогу Силе, вышла от крайнего дома Ольга в голубом платье в обтяжку. Ласково поглаживая мягкую спираль кудряшек ягненка, выспрашивала, далеконько ли разрешилась овца, и жалела Силу, что упрел он, сердешный, точно в поду печном томили.

— Я уж не знаю, как тебя вознаградить за спасение глаза, — говорила Ольга, нечаянно пальцами сдаивая пыльцу с солончаково-бурых пальцев Силы.

Он с застенчивостью злоумышленника терся о спину ягненка враз вспотевшим апостольским лбом.

— Придешь ужинать? Одни мы — Настя, Клава и я, бабаня и дедуня уйдут гостить к Терентию Ерофеичу. Заходи, все равно должна тебя поблагодарить…

— Ладно, наеду скоро… Ну, пошли, овечушка-косматушка, — сказал он овце, дав ей обнюхать ягнят.

Из-за блеяния овец слышал он бойкие голоса и смех женщин.

— Пугливый Сила. Ты, Олька, тихонько к нему, он боится щекотки, как малютка грудной.

— Смелые ушли в города, остались одни никудышные.

— Дошлый Силантий. И тебе по скотскому делу, и тебе по огородному. На все руки.