— Надеялась спалить меня и ее, молодую, не пожалела, — Кулаткин повел глазами на Ольгу. Закат, что ли, перед угасанием так желто игранул в его глазах, но только вспыхнули они грозно. — Я жалостливый, не захотел сажать тебя в тюрьму…

— Дом я сожгла, — сказала Ольга, — чуяла что-то неладное, будто кто-то все время дышит в доме, иной раз прямо у самого уха… Нечаянно по расстройству недоглядела за примусом… Хватит о чужом доме! А то вырвется вот отсюда, — она сжала свое горло, — такое вырвется, что плохо будет всем нам… А хуже-то куда уж…

В этих женщинах будто бы одна пружина нервов — в душах: враз встали, руки откинули за спину, выпятив груди. Так, именно такой смутно напоминала Мефодию Ольга в первые дни его влечения к ней другую — молодую, идущую встречь ветра к пастуху…

Воспротивился он всеми силами тому, что завершалось в его сознании: «Нет, сумерки такими сродными сделали их…»

— Да что ты, Оля, чужие грехи на себя берешь? — сказал Мефодий. — Я знаю, чья рука подожгла дом…

— Замолчи… А что, если я совсем не Олька…

— Зачем тебе быть другой?

— Вот и рука моя изувечена… Может, меня мать родная катнула с горы, когда стрелять-то начали, а?

Враз захворал Мефодий от раздирающей душу сумятицы.

— Наши жизни погубил, — сокрушенно и гневно сказала Палага, — Ивана осиротил, отнял у него невесту…

— А ты кто такая? Откуда взялась-возникла? Не знаю я тебя, не вижу, хоть под ногами валяйся… По какому праву тиранишь честную женщину?.

— Врешь, Кулаткин, знаешь ты Палагу… Оля, приглядись к этому…

Ольга встала, прижимая к груди руки.

— Прощайте, — сказала она. — Господи, что за люди…

— Погоди! — выкрикнула Палага.

Ольга сказала, что ей пора домой.

— Ну что ж, иди… Я на тебя права потеряла давно…

— Остановись, Оля! Нельзя же так… — упрашивал Мефодий.

Ольга оглянулась на ходу, ускоряя шаг. Платок слетел с головы, она поймала его и побежала в ветловник.

— Подлая я, подлая… — ругала себя Палага.

— Да что ты в психику-то ударилась? — попытался приструнить ее Мефодий. — Уж не те годы пламя из ноздрей пускать. Старики мы с тобой, и давай по-мудрому выходить из положения…

Из-за деревьев прояснялся выпукло округлившийся месяц, капая на листву орешника воском.

Из оврага подымался запах трав и размытой глины, а на равнине пахло емшаном, огородами и садами. И месяц прямо светил своей половинкой — другая была притемнена тучей. Предгрозовая притаенность властвовала безраздельно в поселке и в степи за ним. Заплутавшийся в лугах теленок младенческим молочным мыком оповещал о своей безысходности мать и хозяйку:

«Мы-ы-ы!»

— Да догадываюсь, что вы, ваше белолобое величество, — отозвался с кручи голос Алены.

«И зачем я подняла эти пласты? — думала Палага. — Зачем замутила воду? Моя ли она дочь, не моя ли, все равно подло я поступила. Еще раз толкнула ее под раскат. Нет, мало била-учила меня жизнь… Ее бы еще раз увидать… А зачем? Себя норовлю оправдать», — думала она, бредя по лугам к Терентию.

Сила Сауров пришел на Сулак порыбачить, может, единственный раз за все лето. Но вечер начался храпением, треском и вонью разнокалиберных моторок и браконьерским катером Сереги Пегова в сорок лошадиных сил, на палубе которого разнагишался бесстыже Серега со своими дружками обоего пола.

Один глухой рыбачок так скучал без шума, что и на лодчонке, величиною в яичную скорлупу, угнездил тракторный пускач пооглушительнее гвоздильного заводика.

Сила презирал их весь вечер. А когда внезапный ветер разогнал гремящие лодки и река и небо заговорили на своем извечном языке, он примирился с жизнью.

Но тут перепугала его рыба, прямо чудо-уродина — плывет поверху вроде лещ, а голова с ведерко и зрачки вытекли. А еще покуда живая, из рук вырывается. Сила догадался — научную пакость спустил завод по выработке искусственного каракуля из газа. Сами они уже принюхались, по своему высокому образованию не разбирались, дерьмом ли пахнет или еще каким полезным продуктом, купались себе, дико повизгивая. А туда же, смеются над пастухом, мол, сохатики, овцой пропахли. Оторопел Сила при виде изуродованной рыбы. И лунный свет глубоко вибрирующей болью тревожил его предчувствием беды.

Он лежал на берегу, лицом к тучам. Мгновенно прорастали на черных полях тех туч и тут же вяли молнии. Прошумел дождь с грозой, и чаялось, что очистилась река от копоти. Прокаленная многодневной жарой лесная на склоне земля запахла веником — распарился довременно упавший лист.

Сила снова уселся с удочками на самом лунном высветлении. Белели стволы тополей, и ему казалось, что кто-то прижимается к тополям.

А когда мимо прошла женщина, он сразу же поддался первому тревожному толчку в сердце и побежал следом за ней.

К омуту Ольга прибежала запалившись. Тихая колдобина отражала кусты и застрявшую в них звезду. Ольга туже повязала платок под глоткой, чтобы не всплыл. Зашла по пояс в воду. Холодом сковала ее оторопь, и мелькнуло в сознании, как она, обкладывая богородской травой голову лежавшего в гробу Филипка, коснулась рукой его щеки. И ледяной прострел пронзил ее. «Что ж я делаю?» — спросила она себя, ступая в глубину колдобины, ныряя под куст. Ее выносило на поверхность, и ей хотелось поднять голову и дохнуть воздуха. Звериное, сильное, живое отвращение к смерти вновь овладело ею, и Ольга тщетно пыталась отцепиться от сучка под водой, за который она зацепилась кофтой. Но, поняв бессилие свое, она, уже теряя сознание, сунула голову под корягу. Два раза молотком ударило совсем рядом с ее головой, и мир для нее утихал во тьме…

Сила тихо зашел в чистую воду. И хоть секунду стоял по грудь в воде, а разглядел свои ноги на беловатом песке, и волосы на пальцах, казалось ему, шевелились. Увидал белый платок рядом с луной под корягой, нырнул и вытащил утопленницу, обломив корягу. Он еще не разглядел ее лица, но по охватившему его ужасу догадался, кто она.

А потом, окаменев сердцем, откачивал ее, пока не задышала. Свел Ольгу в кибитку Тюменя.

Кошмами укутали ее Тюмень и старуха Баярта, отпаивали горячим чаем, а когда вспотела, напоили кумысом и велели спать.

Жар томил ее день и ночь. И в бреду она ласково говорила с оторопелой раздумчивостью:

— Да как же я могла покинуть тебя, сынок? Не плачь… вынырну… сейчас вздохну… — она гладила ладонью вспотевший бурдюк, — прости меня, маленький…

Когда-то впряженная в телегу лошадь, испугавшись верблюда, вылетела на Мефодия, оглоблей ударила в грудь, отбросив в лебеду. Боль и страх пришли позже, а первую минуту заморозило его что-то сильнее боли, страха — ясное холодное сознание смерти. Видел до листочка лебеду, раздавленный красный с черными семечками арбуз, а смертельного перехвати-духа одолеть не мог… Насилу задышал…

Все эти воспоминания только потому и овладели Мефодием, что в душе его что-то надтреснуло. Наверное, Палага молотила по душе своим ядовитым языком.

«Всю эту бестолковую и душевную бесполезность надо герметически закрыть», — приказал он себе.

Не в хозяйстве тут дело. Хозяйство как раз шло неплохо, и он не вылезал из хомута все лето, пока сено косили, хлеб убирали, стригли овец, пахали под черный пар. Всюду бывал он не наблюдающим — на строительстве ли фермы, на жирующем ли отгуле мясного скота. Квартиру свою рядом с Узюковой сдал под трест Каналстроя. Сам жил у вдовой матери, — может, раз только и заглянул к ней за все лето. Все необходимое для обихода нетребовательного человека возил в машине или держал в шкафу в кабинете: смены белья, костюм, бритвенный прибор и «спутник агитатора» — складной нож со штопором, ложечкой, открывалкой кумысных пробок. Физические силы были неукротимы, и только душа задыхалась.

Только в состоянии сердечной непродышливости, какого-то нравственного сбива Мефодий, догнав на машине Людмилу Узюкову у реки, предложил ей обновить-обмыть лишь вчера выстроенную бригадой армянских каменщиков новую совхозную баню невиданной еще до сих пор пропускаемости.