— Ну, если так хочется… пожертвовать на бюст сироты, то поговори с моими друзьями…
— А? С Иваном, что ли?
— Сколько можно обманывать Ивана? Везде ты его вышутил, вывернул наизнанку. И я подло изводила его. Вот никак не пойму, почему мы такие безжалостные к доверчивым людям?
— Да Иван-то хитрый дурачок. Юродивый Иван-то, весь в деда и матушку… Если зло таишь на меня, бей сейчас, пока жизнь моя не полетела под раскат… Лежачего бить ты не сможешь, пожалеешь…
— Не жалко мне ни тебя, ни себя, жалко этих парней, Ивана да Силу… попортила я им жизнь. Да что лихоманка-то задергала тебя? Вроде все под тобой поползло-поехало, а? — И по внезапному чувству злорадства Ольга сказала: — Гляди, ребята смарают тебя с одного захода…
«Да чего я оробел? Ну, грозится Ольга… ну и что? О батюшки, хоть бы у нее скорее налаживалось с Ванькой или с Силой. Все бы улеглось, утряслось, осел бы на дно весь мусор. Жить-то с этими людьми. Парень перекипит, переболеет. Что же делать? Бывает. Я любил ее, почему же он не мог влюбиться? Да и прежде меня он дружил с ней, — думал Мефодий. — Все наладится, только не надо торопиться… бояться не надо. Помогу тому коню, какой повезет — Иван ли, Сила ли. Важно наладить, утрясти. — Парни чем-то нравились ему, вроде что-то от своей души вложил в их души, — ребята простые, с ними можно, не убегая отсюда, приладить, подогнать. А вот с Людмилой трудно будет… Людмила толкнет…»
Солнце из-за вишни высветлило впадину за его ухом, морщины, опетлившие мочку, красно-ядреную, перезрелую.
Мефодий поправил седой начес на отлого-большом лбу.
Посмелел и уже начал поигрывать, мол, хорошие у Ольги защитники, но она тихо-тихо перебила его:
— Защищать и жалеть меня поздно… А умру скоро.
— Да что ты? Тяжело тебе, знаю. Но нельзя же так… Прости меня, Оля, я во многом виноват. Ох, скорее бы все кончилось… Издали буду глядеть, помогать… извини, так неловко я со своей-то помощью полез, Оля. Ну давай помянем его…
И хотя Ольга согласилась помянуть с ним Филипка тут, в саду, он уже не мог успокоиться. То казалось, что Узюкова может наехать или Алена подойдет, то опасался за Ольгу — не задумала ли чего с горя. Но остановиться уже не мог: сбегал по-над берегом за вином, истратив пятерку из ассигнованных на бюст Филипку. Бюст он придумал неожиданно для себя, цель же была другая — помочь Ольге единовременно крупно.
Возвращаясь влажным ложком по молодому ракитнику, столкнулся с Силой Сауровым на перепрыге через ручеек. Шел тот в ночную рыбалку с удочками, накинув ватник на плечо. Заторопился Мефодий, наспех объяснил насчет бюста, мол, несчастная мать велела с ним, Сауровым, иметь дело.
Сауров спокойно разглядывал Мефодия, улыбаясь.
— Выходит, разговелся немного, хватит? Потянуло на постную пищу, а? — говорил он незлобно, подмигнув глазом, чистым и диким, как у птицы.
— Ты уж, Силантий, если она тебе по душе… Я, конечно, пять косых дам, — Мефодий сам чувствовал, как пошло звучат у него эти «косые». Да ведь этот ушкуйник другого языка не понимает.
— Отступного-то? Не откажусь, — что-то слишком легко и просто соглашался Сауров.
— Все это, понимаешь, не в том смысле… Сама велела к тебе обращаться. Насчет бюстика младенцу. Ты Узюковой-то, главное, не проговорись, Сила. — Мефодий повертел головой, вынул из кармана пачку пятерок. Как на грех, не нашлись сотенки или хотя бы десятки. — Не проговорись…
— Не скажу… Кто она мне, Узюкова? Ни мать, ни теща, ни полюбовница, — весело говорил Сила, поплевав на пальцы, пересчитывая пятерки.
— Все тут как есть пятьсот… ох, забыл! Пятерку потратил…
Сауров сложил деньги в карман, застегнул ватник, выпрямился во весь свой высокий рост, расправив плечи.
— Слышь, Мефодий Елисеевич, — заговорил он вкрадчиво, — а тебе не жалко, а? Ольга-то краля! Подумай, пока другой кто не связал свои корни с нею, а?
— Не гожусь я для нее… И никогда не годился… Да и ничего такого не было, просто дружили… Ванька-дурак виноват. Ох, господи…
— Сам же говорил, бога нет, — скалился Сила. Он повернулся к Мефодию широкой спиной, полез на взволок шаговито, задевая удилищем ветви ракит.
Мефодий глядел на его легкие ноги, на прямую мускулистую шею, и ему горько и тоскливо стало, как давно в детстве, когда пьяный отец прогнал мать, и дедушка, крутя вихры на голове его, Мефодьки, замахивался на Елисея палкой.
Пока Мефодий ходил за вином да потом разговаривал с Сауровым, на бережок к Ольге пришла Палага. Искала она Мефодия, но не ко времени встретила Ольгу. Вернувшись с пастбищ, она не успела даже умыться и сменить одежонку, потому что по выходе из кошары они с Иваном встретили Елисея, едва довели его домой. Тут у порога старик скончался легко, без вскрика. Но об этом Палага не сказала Ольге — хватит с девки одной смерти Филипка.
Палаге припомнился давний зимний сон в сакле татарки Лейлы, укрывавшей ее долгое время после того, как Палага, ранив Елисея, скрылась. Снилась ей тогда на кошме луной залитая снежная поляна в березовой роще, мохнатой от инея, и дом родной в обнимку с березами, и стоит у порога весь в сосульках и снежных искрах Василий и говорит, едва разлипая скованные изморозью уста:
«Могила моя у трех берез-сестриц. Вот тут», — и указывает на три эти наклоненные березки. Палага взяла лом, лопату и поехала на дровнях в лес. Кобылу прикрутила к осинке, стала копать у трех берез. Неглубоко под мерзлыми комьями земли лежал он верхним на других. Обмела землю с лица, признала его и снова закопала. Долго оплакивала любимого, горевала она во сне.
Сон этот вспомнился ей в то самое мгновение, когда Елисей, не одолев порога, скончался. Нерасплеснутым несла она это воскресшее сновидение для Мефодия, но под руку попалась Ольга, и перед ней она вылила из души этот горестный отстой многих лет, непонятно как не высохший под горячими пластами последующих впечатлений.
— Хотела его расколоть, а потом уж с тобой потолковать. Но коли ты раньше попалась мне… У тебя лоб — не лоб, а чело. Как у меня. Уж не родня ли мы, Оля?
— Нет! Моя родня бабаня Алена. А похожи мы с вами потому, что лица самые обыкновенные у нас… несчастные лица. — Ольга сникла головой на свои подобранные колени, зашлась сердцем.
Палага привела ее в чувство, шлепая по лицу.
— Да что это со мной… стыд… — сказала Ольга, глубоко дыша. — А мне не то снилось, не то помнилось, будто мать заклинала не признаваться, чьих я родителей дочь. Но бабушка Алена гневалась за это и говорила, что мне приснилось. Мать, говорила бабуня, умерла при родах.
— Верь бабкиным словам: мать умерла, правда, не при родах, а чуть попозже, когда посадила дочь на краешек оврага. Я ее немножко знала, рассказала тебе ее сон, а не свой. Мать была горячая баба. Уж очень волю любила. До потери разума любила. И ты права: на многих мы с тобой похожи. Может, даже дальняя родня…
Хорошо, что Мефодий с вином и закуской возвращался не прямиком, а с заходом, иначе бы с разлету наткнулся на беду, а тут, услыхав голоса женщин, затаился в ветлах.
На гривке, четко облитые отсветами вечернего неба, сидели Ольга и Палага, обличьем та же Ольга, лишь худая лицом, с жестким и тоскливым взглядом. Она курила и что-то говорила Ольге. Девка плакала, качая головой.
Мефодий подошел к ним, поставил вино на примятый шалфей, достал из-за пазухи стакан.
— Я говорила, Мефодий, что только беда приведет меня к тебе. И вот я тут.
Мефодий быстро перелопатил в памяти все опасное, с Палагой связанное, и совсем было нашелся, как разговаривать с явно решившейся на скандал женщиной.
— Весной люди очищают сады и поля, жгут палый лист, сорняк. А некоторые поджигают дома, по рассеянности — чужие, — сказал Мефодий, как-то одновременно глядя на Палагу, Ольгу и темно голубеющий провал между ними. — Об огне, что ли, побеседуем?
— Поджигателей ловят с поличным, пока пахнут керосином и гарью, — дразнила Палага. — Да гнездо-то сами ли вили? Али у погубленного сокола захватили? Это тоже важно.