— А ты себя к кому относишь?

— Так я и там и там был. Теперь очень рад, что могу просто жить.

— И тебя это устраивает?

— Ну, я много работал над собой прежде, чем это начало меня устраивать.

— А разве стоит работать над собой, чтобы занять неверную позицию?

— Ха, — рассмеялся Человек, — а кто тебе сказал, что она не верная? Оно все понятно, ты молодой, у тебя свои представления обо всем, так оно и должно быть, но, поверь мне, у единиц, у единиц из Личностей, хватает сил довести все до конца, довести все свои планы, мысли, цели.

— А в чем главная сложность?

— Опять же, самосознание и понимание, мне кажется, это самая главная проблема.

Художник взял паузу на полминуты.

— Знаешь какую картину я однажды нарисовал?

— Какую?

— Длинный параллелепипед, на стенках которого изображены знаки вопроса, а рядом с ним открытый рот, даже не рот, а такой недоконченный кружок, как Pac Man, знаешь?

— Да, я понимаю о чем ты.

— Ну так вот, этот вот кружочек, недоделанный, покрыт мозговыми извилинами, но он в диаметре чуть-чуть меньше, чем диагональ параллелепипеда, и он пытается этот параллелепипед вогнать в себя, но никак не может, размеры не те…

— Красиво.

— Вот мне и кажется, что Люди не могут охватить то, что им предлагает жизнь, кажется, что всего чуть-чуть не хватает, однако в этом-то вся и загвоздка. И те, кто это "чуть-чуть" преодолевает, у кого получается раздвинуть сознание, те и есть, самые что ни на есть, гении.

— Раздвинуть сознание — ты же не имеешь в виду наркотики?

— Да не о том, хотя… просто ими раздвигай не раздвигай, ничего не изменится в итоге.

Они опять замолчали.

— А знаешь, почему уехал? — спросил Человек.

— Ну.

— Вот сидишь, бывает, вечером на кресле-качалке, а перед тобой лишь две сопки и непонятно, то ли они слишком большие, то ли ты маленький, а может все нормально, просто они очень близко к тебе находятся и лишь поэтому перекрывают половину неба. Днем они еще кажутся объемными, но в сумерках они будто стена, плоская серо-зеленая стена, вырезанная из картона, даже не вырезанная, а вырванная, знаешь, когда ножниц нет, то прямо руками рвешь и края получаются такими неровными. Даже молнии сверкают где-то по ту сторону. А ты тут, и лишь черный плешивый кот пытается тереться об твои ноги, потому что и ему как-то не по себе, он тут один среди белок, а какие друзья из белок? Но ты гонишь его ногой — лучше уж до конца наслаждаться одиночеством, чем пытаться найти компанию в этом животном. А когда совсем припрет и твоя сигарета уже обжигает пальцы задаешь один простой вопрос: зачем?

Художник слушал.

— Жизнь или поиск истины? Каждый решает для себя. А когда решать трудно, люди начинают выражать себя. Я вот рэп пробовал писать, но как только добирался до блокнота, все куда-то исчезало… как выразить чувства в словах, даже если в какой-то момент у тебя и была хорошая рифма, ее трудно воспроизвести. А если влезть в это дальше, то начинается паранойя. Каждую мысль пытаешься обработать и куда-нибудь записать, вдруг получилось что-то гениальное. Просыпается честолюбие. А если под рукой нет ручки, то так и ходишь целый день, повторяя про себя одни и те же слова. А кому это надо? Все время этот чертов дискомфорт. У тебя, я думаю, то же самое с живописью.

— Мне нравится…, мои картины — это последняя степень осмысления чего-то, я не могу оставить мысль без того, чтобы не запечатлеть ее. Это как с фамилиями известных людей. Вспомнишь, например, какой-нибудь фильм и актера, который там играл, а имя из головы вылетело. И вот ходишь, мучаешься… единственный способ опять обрести спокойствие, это выяснить, как его зовут.

— Да, да! Знакомая тема.

— А мне часто кажется, — начал Художник, — что все эти чувства, я имею ввиду оформившиеся в слова чувства — сущая ерунда. Надо действовать, а не рефлексировать. Вот есть у тебя на душе что-то, но ведь это не объяснить и в трех песнях, ты даже сам это не понимаешь, а взял чистый лист и выплюнул туда все, что мешает. Потом смотришь, и все что у тебя было внутри, уже там. Отвернулся, ничего нет, посмотрел снова — чувствуешь. Вроде ты и освободился, но в любой момент можешь вернуть свое.

— Это как сказать, некоторые скажут два слова, а в них — жизнь. Ты их произносишь, вроде слова как слова, а за ними столько смысла, столько чувства…

— …что плакать хочется?

— Именно, ты меня понял.

— Тоже верно.

— А знаешь, почему так происходит?

— Ну?

— Да потому, что люди чувствуют правду, истину.

Тогда они замолчали, в такие моменты собеседники, вроде как, ни о чем конкретном и не думают, но внутри ты весь наполняешься. Все тебе становится очень ясно и понятно. Именно тогда они и делают свою жизнь. Хватают за руку уходящую девушку, звонят тому, кому собирались позвонить вот уже два года, наконец, говорят родителям, как они их любят, принимают только правильные решения. В конце концов, творят вещи, которые в последствии заставляют других людей испытать такие же мгновения, замыкая тем самым круг.

— Как твое имя? — спросил Художник.

— Боб.

Глава 7. Александр. Продолжение дневника

Все, посуда домыта, теперь вся ночь в моем распоряжении. Итак, на чем я остановился? На нашем прибытии.

Поначалу все шло просто шикарно, нам рассказали о наших обязанностях, познакомили с уже прибывшим персоналом. Кстати, это случилось почти сразу, как только мы освоились в комнате. Снизу послышался какой-то шум, голоса, завывание. Будучи уверены, что одни в доме, мы с Ваней напряглись, замолкли и стали прислушиваться. Раздались приглушенные ковром шаги, а потом постучали в нашу дверь. Я открыл. На пороге стоял высокий плечистый мужчина.

— Меня зовут Дэн!

Мы представились в ответ.

— А ну-ка, пойдемте вниз, я познакомлю вас со всеми.

Мы пожали плечами и спустились.

В гостиной сидело человек десять. Примерно нашего возраста, ни одной девушки, белые. Дэн представил нас.

— Первый раз в Штатах?

— Да, — ответил Ваня.

— Welcome!

— Спасибо.

Затем началось самое трудное и, как ни странно, продолжалось следующие две недели. Надо было запоминать чужие имена. В общем-то, я на память не жалуюсь, но когда за день надо запомнить порядка десятка новых лиц и имен, это трудно, как ни крути.

— Род, — невысокий, толстенький, кудрявый, похож на Сэма из фильма "Властелин Колец".

— Эрик, — невысокий, в кепке, небритый.

— Пирс, — высокий, крепкий, кудрявый, довольный.

— Мэтью, — опять же кудрявый, плотный, среднего роста. Кажется чуть взрослее остальных, но, само собой, моложе Дэна.

Честно говоря, не помню, кто там был еще. Но как только все представились, нас попросили повторить их имена. Я вспомнил почти всех, только Пирса назвал Питером и забыл имя Рода.

— Как же так, — обиделся "хоббит", — это же я, Род! Род-рыбак, старина Род.

— Зато теперь я тебя точно запомню лучше всех, выкрутился я.

У Вани с памятью оказалось чуть похуже, но в конце концов с церемониями было покончено. Уже несколько минут спустя, все американцы вернулись к своему занятию, они сидели кто на диване, кто прямо на ковре (само собой в обуви), а Эрик держал в руках деревянную миску и осторожно водил по ее краям палочкой, от этого получался удивительный свистящий звук, который так напряг нас до этого.

Забегая вперед, хочу отметить, что в тот вечер в нашем домике собралась действующая верхушка лагеря. Круче них там был только директор. Но он занимался руководящей, во многом, бумажной и стратегической работой, все же действия по воплощению его идей в жизнь, как я только что отметил, выполнялись именно этими людьми.

На следующий день мы приступили к работе, но до прибытия детей оставалась целая неделя и поэтому пока мы занимались подготовкой лагеря: вычищали, намывали, переставляли и тому подобное. В тот день приехал наш будущий непосредственный сосед — колумбиец Цезарь, хотя на английском его имя звучало как Сизар. Только мы с ним познакомились, он ринулся помогать нам мопить (швабрить, или как это будет по нашему, мыть пол). В то время мы знали, что приедут еще русские и в основном с ними мы и будем жить и работать, а кому охота перелететь океан и оказаться в компании земляков, поэтому мы поспешили поселить колумбийца в нашу комнату, хотя рядом точно такая же стояла совершенно свободной.