Квигстад ездил на год в Америку, на стажировку, и он отлично говорит по-английски. Гораздо быстрее, чем Арне; впрочем, это может зависеть и от характера.

— Добрался без проблем? — спрашивает он. — На самолёте? Бензина хватило?

Он говорит именно «бензина», а не «керосина».

Я улыбаюсь, киваю головой.

— В Норвегии всякое может случиться. Никогда не знаешь. Люди здесь не в курсе самых простых вещей. Вот ты, например, знаешь, откуда взялось слово «бензин»?

— Бензин?..

— Это от слова «бенц». Мерседес-Бенц, понимаешь? Пойдём в палатку. Завтракать.

Шутка про Ливингстона очень старая, но про бензин я слышу в первый раз.

Вход в палатку Квигстада и Миккельсена закрывается треугольной сеткой. После того, как Квигстад застёгивает за нами все молнии, Миккельсен убивает всех насекомых, прыская из флакона.

Арне и Квигстад беседуют друг с другом по-норвежски. Миккельсен разжигает стоящий посреди палатки примус и ставит на него кастрюлю с водой. Мне делать нечего, разве что слушать, как комары и мухи бьются о палатку, словно капли дождя. Наконец вода закипает. Миккельсен размешивает в ней сухое молоко, геркулес, сахар и изюм. Я вслушиваюсь в шипение примуса и постукивание комаров по палатке. Это хорошая палатка, относительно новая, с алюминиевыми стойками. Вообще, всё оборудование у Квигстада с Миккельсеном, кажется, превосходного качества.

Пока Миккельсен мешает кашу, Арне и Квигстад разворачивают карту. Я бы тоже с удовольствием что-нибудь сделал, но что?.. Квигстад вынимает из плоского футляра курвиметр, что-то измеряет на карте, что-то обсуждает с Арне, стучит курвиметром по карте, дабы придать дополнительную силу своим аргументам.

Пойти побриться или вымыться? Остальные вроде ничего такого не делали и не собираются; да и мне на самом деле не хочется.

По дороге идут три норвежца, и я вместе с ними. Жарко, как в бане; хотя в небе ни облачка, дышать всё равно тяжело.

Я смутно понимаю, что мы будем сегодня делать: нам предстоят последние приготовления, закупка еды. Поиски лошади? Никто об этом, кажется, ничего не говорил.

Лавка.

Седая женщина подаёт нам восемь больших буханок чёрного хлеба, дюжину яиц в картонной упаковке, мёд в тюбиках, маргарин, консервы, оранжевый сыр, яркие разноцветные коробки с изюмом и три пачки кофе в зёрнах. Молотого кофе у неё нет. Что делать?

Женщина находит выход из положения: отправляется вглубь помещения и приносит оттуда красную жестяную кофемолку неизвестной мне породы, похожую на шарманку.

Я почти вырываю предмет у неё из рук.

— Давайте я буду молоть кофе!

— Отлично, давай!

Я пристраиваюсь на большом камне у входа.

Кофемолка — одно мучение. Кажется, она утрамбовывает зёрна вместо того, чтобы их молоть. Чтобы размолоть хоть чуть-чуть, требуется зверское количество оборотов. Отгоняя комаров одной рукой, другой я кручу рукоятку. Грубо размолотые зёрна я пытаюсь пропустить через кофемолку ещё раз, но куски вовсе не становятся от этого мельче, они немедленно падают обратно, как будто через решето. Подходят Арне, Квигстад и Миккельсен. Мы передаём друг другу кофемолку, каждый по очереди мелет на максимально возможной скорости, пока не устаёт рука. Обработка трёх пачек кофе занимает у нас добрых полтора часа.

Мы отправляемся обратно, унося продукты в ящике из гофрированного картона (сколько они могут весить?..). Миккельсен кипятит воду в алюминиевом чайнике, засыпает туда ложку кофе. Мы едим бутерброды с сардинами и пьём кофе, отвратительно безвкусный. Шерп Дану никогда не предложил бы такого своим сахибам.

— Шерп Дану, — говорю я вслух, и рассказываю о том, что прочёл в газете.

Квигстад говорит:

— В газетах пишут только про покорение Эвереста и тому подобное. Читатели даже представить себе не могут, сколько учёных в то же время отправляется в другие, не такие сенсационные экспедиции, не попадая в газеты. И часто эти экспедиции гораздо опаснее.

— Без шерпов, — добавляет Арне. — Всё тащат сами.

После обеда мы идём вдоль озера до устья реки, потом вдоль реки, пока она не сужается так, что её можно перейти, прыгая с камня на камень. На Арне, Квигстаде и Миккельсене резиновые сапоги до колен. Только я в обычных кожаных турботинках. Достаточно один раз оступиться, и дальше придётся идти с мокрыми ногами.

Без разбега я прыгаю на первый камень. Получилось! Концентрируясь до предела, я перепрыгиваю на следующий, потом опять на следующий, тяжело пыхтя. Приземляясь, дикими криками помогаю себе удерживать равновесие.

Арне, Квигстад и Миккельсен вовсе не прыгают. Когда на них смотришь, кажется, что никакой реки нет вообще, так спокойно они переступают с камня на камень. В конце концов и я оказываюсь на другом берегу, не промочив ног. Я только что записал в свой актив небывалое для себя достижение, но моё сердце готово выпрыгнуть из груди от страха.

Рысцой я догоняю остальных. Дорога сужается до тропинки, тропинка ведёт к берегу озера. Она обрывается у крытой дёрном лачуги, расположенной совсем близко к воде. Рядом лежат двое деревянных саней, они почти неотличимы от лодок. Длинная, похожая на пирогу лодка с небольшим мотором привязана к торчащему из земли столбику.

Квигстад, Арне и Миккельсен останавливаются, я тоже. Квигстад зовёт хозяина. Из лачуги выходит темнокожий кривоногий человек маленького роста. На нём рубашка в красную и зелёную клетку, походные штаны и резиновые сапоги. У него плоский нос, раскосые глаза, волосы жёсткие, как платяная щётка. Он посмеивается, стеснительно, как и все лопари, и кивает головой в знак приветствия. На поясе у него висит огромный нож в кривых ножнах. Квигстад что-то говорит ему. Человек снова заходит в дом и выносит оттуда пустой рюкзак. Разговор продолжается. Арне, Квигстад и Миккельсен садятся на землю, и я вместе с ними. Человек сидит напротив нас на корточках. Он вытаскивает свой громадный нож, срезает с куста ветку и начинает её заострять. Комары беспечно ползают по его плохо выбритым щекам, по его векам, по его губам. Время от времени он что-то говорит, а слушая Квигстада, не закрывает рта. Ветка в его левой руке становится всё короче.

Так мы сидим, наверное, с полчаса. Когда мы наконец прощаемся и уходим, Квигстад несёт пустой рюкзак.

18

В семь часов вечера зелёная палатка снята и сложена, а вещи, более или менее рассортированные, лежат вокруг нас на земле.

Арне держит в руках рюкзак жилистого смуглого человека.

— Это маленький рюкзак, — говорит он, — он что, нарочно нам такой дал?

— Маленький рюкзак тоже можно очень хорошо нагрузить, — возражает Квигстад.

— Он утверждает, что он ужасно сильный, — говорит Миккельсен.

Мы распределяем вещи по пяти рюкзакам. В рюкзак силача отправляются обе палатки, примус, теодолит, канистра с бензином и все консервные банки. Восемь буханок хлеба мы привязываем сверху верёвкой. «Мы»? Собственно, всем распоряжаются Квигстад и Арне, я почти ничего не делаю. Как только я придумываю себе какое-нибудь дело, я замечаю, что либо оно уже сделано, либо за него как раз кто-то берётся.

По крайней мере, я могу помочь отнести рюкзаки к берегу. Их всё-таки пять. Я берусь за рюкзак, предназначенный носильщику, и едва поднимаю его обеими руками.

— Арне, а он правда сможет столько нести?

— Да он силён, как шерп!

— Подожди, — говорит Квигстад. — Давай ещё яйца туда положим. Если он их побьёт, я искренне желаю ему оказаться таким сильным, как он думает!

— А сколько он с нами пройдёт?

— Первые двадцать пять километров. Потом пойдёт обратно. Иначе у нас еды не хватит.

Я заключаю, что после первых двадцати пяти километров содержимое пяти рюкзаков придётся уместить в четыре, и дальше мы потащим всё это сами. Ах, если бы только я больше занимался спортом! Или хотя бы чаще ездил в Норвегию. Тогда мне не пришлось бы ломать голову над тем, как перейти бурную реку, прыгая с камня на камень с тридцатикилограммовой ношей на спине. Даже в Пиренеях, прошлым летом, с Дидериком Гелхудом, мы каждый вечер возвращались обратно в деревню. Нам почти ничего не приходилось нести. Разве что бутерброды, а вечером, по дороге домой — образцы горных пород. Я вспоминаю солёное мясо с фасолью, которое мы так часто ели в Испании.